Тесс Стимсон - Цепь измен

Я отталкиваю стул.

— Мне нужно в туалет…

— В глубине, ближе к кухне. Только не ходи в сортир слева, я туда уже заходила — он весь хлюпает, если ты понимаешь, о чем я.

Оставляю Джоди приглядеть за сумками и пробираюсь между тесно стоящими, занятыми столиками в глубь кафе. Дамаск! Звучит так по-библейски экзотично! Не такое уж рискованное я затеяла предприятие. Джоди успела посмотреть мир и определенно знает, что делает. Здорово будет с ней путешествовать. Да и мама с папой, типа, вряд ли будут по мне скучать.

Унитаз не слишком чистый, но я говорю себе, что надо понемногу привыкать к неудобствам. О Сирии мне известно не так уж много, однако у меня ощущение, что санитария — далеко не первый пункт в списке приоритетов жителей этой страны.

Возвращаюсь на солнечный свет и осознаю, что вышла не с той стороны кафе. Наверное, Джоди сидит по другую сторону.

Проходит десять минут, прежде чем я осмеливаюсь признать правду.

Джоди исчезла. Как, впрочем, и мой рюкзак, и стюардеска вместе с деньгами, кредиткой, паспортом и мобильником.

Она даже не заплатила за кофе.

Я падаю на стул. Не могу поверить, что оказалась такой идиоткой. Как я могла оставить все свои вещи девушке, с которой была знакома полчаса? Да еще и в Сирию с ней собралась! Может, папа прав: если я пяти минут не могу пробыть в Париже одна, как выживу в Нью-Йорке?

Официантка подкладывает чек под блюдечко. Кинув в него последние евро, я бесцельно бреду по парку, стараясь побороть подкатывающую волну паники. Что мне теперь делать? У меня ведь даже куртки нет: она в стюардеске вместе с остальной одеждой. Придется подождать до вечера и отправиться к Флер. Уверена, она одолжит мне денег на дорогу до Марселя. Потом… ну, что делать потом, я пока не знаю. Что-нибудь придумаю.

Только вот беда: вернувшись к Лавуа после целого дня скитаний по Тюильри, я обнаруживаю, что дом погрузился во тьму. Наконец появляется горничная и не без истинного злорадства сообщает мне, что семейство уехало на выходные в Женеву, прежде чем захлопнуть дверь у меня перед носом. Устало тащусь назад в Тюильри, не видя другого выхода. Уже смеркается. Кровь у меня леденеет от ужаса при одной мысли, что придется провести на улице всю ночь.

Перелезши через низкую ограду, забираюсь в кусты погуще. Лучше уж пусть меня цапнет какая-нибудь лиса здесь, чем схватит насильник или кто еще похуже там, на улице.

Едва сдерживаю визг, споткнувшись обо что-то мягкое. Различаю в сумерках желтый мех.

Неподалеку обнаруживается и стюардеска. Из моей груди вырывается странный звук — нечто среднее между смешком и всхлипом. Видимо, вытащив то, что нужно, Джоди выкинула сюда мои вещи. Конечно, деньги, телефон и кредитка пропали, зато остались паспорт и одежда. По крайней мере, ночью я не замерзну.

Натягиваю гэповскую толстовку и пытаюсь уснуть. Не могу. От малейшего звука мое сердце пускается в бешеный пляс. Перебираюсь к дереву и прижимаюсь к нему спиной, чтобы никто не мог подобраться ко мне сзади. О Господи, мне так страшно! Часть меня хочет положить всему конец и вернуться домой, но ведь мама с папой будут в бешенстве, я просто не вынесу этого. Может, утром удастся связаться с Беном. Он мог бы раздобыть для меня немного денег, при этом не настучав. А потом…

Не будет никакого «потом».

Ночь полна ужасающих шумов и сопения. В каждом доносящемся издалека отзвуке шагов мне чудится безумный дровосек, который пришел за мной; в каждом треске ветвей — крадущийся убийца. Я напряженно вглядываюсь во тьму — от этого глаза уже болят. Я не могу унять дрожь — от страха и от холода одновременно. Наконец, перед самой зарей, впадаю в беспокойный, прерывистый сон.

Меня будит яркий солнечный свет, пробивающийся сквозь ветви. С трудом поднимаюсь на ноги и отряхиваю одежду от листьев и травы. Джоди оставила мою косметичку; выдавливаю на палец немного пасты и натираю зубы, чувствуя себя глупо.

Я совсем вымоталась, замерзла, у меня все затекло, и еще меня тошнит от голода. Все, что я съела за последние полтора дня, — тот самый злосчастный круассан в кафе с Джоди. Нужно поесть. Может, если хорошенько поискать на тротуаре возле кафешки, найдется достаточно мелочи, чтобы купить сандвич и позвонить Бену.

Битых три часа я собираю мелочь на один-единственный крохотный багет с сыром. Жадно заглотив его, сворачиваюсь жалким калачиком на скамейке в парке. Все безнадежно. Я на это не способна. Теперь я даже не понимаю, зачем убежала из дому.

Мама была права насчет Дэна. Ну конечно. Она никогда бы так со мной не поступила. Она меня любит. Я знаю. И она не виновата в том, что болезнь иногда толкает ее на странные поступки.

Какого черта я здесь делаю?!

Наверное, мама совсем извелась. Я помню, как она пугалась всякий раз, когда школьный автобус задерживался: начинала думать, что я попала в аварию. Она предпочитала ждать меня за дверьми хореографической студии и штаб-квартиры «младших» герлскаутов, чем оставить одну даже на час. Всегда отчитывала меня, если я брала конфету у чужих, и запрещала ходить переулками мимо станции после наступления темноты. Нет, портила она мне жизнь тоже порядочно. Но ведь она была больна! Она ничего не могла с собой поделать. Я твердила себе это тысячу раз.

И как я могла подумать, что ей все равно?

Если найду телефон — позвоню ей; уверена, она — она…

Встаю, прижав к себе сумку; по щекам льются слезы. Я хочу к маме.

И вдруг — вижу ее.

Это похоже на мираж: она в самом деле здесь!

Она протягивает ко мне руки:

— Кейт, пожалуйста…

Мгновение я не могу пошевелиться. И вот я уже бегу, бросаюсь в ее объятия, всхлипываю, прижавшись к ее плечу, и снова и снова произношу «мамочка».

— Прости меня, пожалуйста, мамочка, — едва выдавливаю я, перестав реветь.

— Пожалуйста, не плачь больше, милая! Прошу тебя! У меня разрывается сердце оттого, что ты так несчастна.

— Ты разве не сердишься? После всего, что я натворила?

— Ну конечно, нет! — Она прижимает меня крепче. — Как я могу сердиться? Ведь я чуть с ума не сошла от беспокойства.

— Но почему? Я вела себя как последняя стерва…

— Потому что ты жива-здорова, — просто отвечает она.

Я опускаю голову, не находя себе места от стыда. Через что я заставила пройти собственную мать? Глаза у нее распухли и покраснели от слез, и она похудела — ну как минимум на десять фунтов. Наверное, не спала несколько суток.

Мама подбирает мой рюкзак.

— Ты, наверное, совсем изголодалась. Не пойти ли нам перекусить, прежде чем вернуться на разборки?

— Ты… ты говорила с папой? — спрашиваю я.

— Ну конечно. Когда я сказала ему, что тебя нет у Флер, он прилетел в Париж первым же рейсом прямиком из Нью-Йорка. Я только что забрала его в аэропорту.