Уинифред Леннокс - Гони из сердца месть

— Тебе предстоит поработать над собой, Гай Гарнье. — Уильям вздохнул. — В тебе слишком много мужской фанаберии. Кстати, а не ведешь ли дневник под названием «Я самый-самый», как это модно сейчас?

— А ты откуда знаешь?

— Ага, стало быть, ведешь.

— Ну… это просто так, ради шутки. Ты сам разве не убеждаешь пациентов завести тетрадь, в которой надо беспрестанно себя хвалить, прощать?

— Убеждаю. Советую и тебе продолжать в том же духе. А о Рамоне могу сказать одно: твоя жена слишком глубоко загнала свои истинные желания. Она давила их десятилетиями, но не смогла задавить, они слишком сильные, у них была прочная основа. Теперь они мучают ее.

— Но мне-то что делать?

Уильям молчал, подбирая наиболее убедительные слова.

— Изменить ее настроение может или сильное потрясение, или страстное увлечение делом, которому она отдастся без остатка.

— Потрясение? Ты имеешь в виду… если она, допустим, узнает… о моей интрижке?

— Нет, это мелко в ее ситуации. Это не потрясет ее, а лишь подтвердит подозрения в том, что все мужчины на это способны. Даже ее разлюбезный муж. Нужно нечто более сильное.

— Сообщение о моей смерти? — мрачно пошутил Гай, но в его голосе Уильям услышал волнение.

— Откровенно говоря, снова придется тебя огорчить. — Уильям покачал головой.

— Ты считаешь, я уже не нужен ей до такой степени?

— Сейчас ей не нужен даже сам мир, если в нем ей нет места. Того места, которое ей необходимо сейчас. Кстати, — вдруг оживился Уильям, — а не хочешь ли ты вовлечь ее в свой бизнес?

Гай откровенно расхохотался.

— Но Рамона совсем не деловая женщина. Ей этого не надо.

— А ты посмотри, сколько женщин в нашем клубе. — Уильям развел руками, призывая Гая оглядеть собравшихся. — Рамона Сталлер могла бы стать украшением нашего сообщества. Да, кстати, вон твоя сестрица. Элен Гарнье, — торжественно произнес он.

— С некоторых пор мы утратили родственные чувства.

— Обрати внимание, она не одна.

— А кто это с ней?

— Ты на самом деле не знаешь? — изумился Уильям. — Напрасно, Роже Гийом, модный скульптор, скоро может оказаться членом вашей семьи. Я имею в виду — большой семьи.

— Ах, Уильям, этой семьи уже нет.

— Ты не прав. Отношения между людьми переменчивы, они то лучше, то хуже. Кто знает, может быть, вы с Элен еще стиснете друг друга в объятиях.

— Если только она захочет меня задушить. — Гай усмехнулся.

— Ладно, пойдем к столу. Я не прочь съесть фуа-гра.

— Если от утиной печени хоть что-то осталось, — с сомнением сказал Гай, поднимаясь из кресла.

Рамона возвращалась в свой дом в Сакраменто. Городок находился всего в полутора часах езды по фривею от аэропорта в Окленде. Она ехала в такси, уставившись в окно, но, погруженная в себя, мало что замечала. Трава, деревья, небо — все сливалось во что-то голубовато-зеленого, ровного цвета. Названия на дорожных указателях скользили по этому фону, не задевая сознания.

Внезапно взгляд Рамоны выхватил крупную надпись: «Сакраменто», и тут же память услужливо подсказала, что Валеджо и Вакавилл они уже проскочили.

Когда желтое такси остановилось возле крыльца ее дома, прошуршав шинами по гравийной дорожке, она вышла из машины, расплатившись с водителем. С отчетливой ясностью и страстной тоской Рамона поняла: она только что была в Париже. В одном городе с мужем. Но не встретилась с ним. Потому что не захотела. Такого не было никогда, и Рамона испугалась за себя.

Она открыла ключом дверь, повернула круглую золоченую ручку — рука легла на теплый металл уверенно и привычно — Рамона вспомнила, как неловко было ее руке на дешевых дверных ручках парижских гостиниц, в которых она поначалу решила пожить.

Рамона усмехнулась. Для чего ей был весь этот маскарад? Зачем она пыталась войти в чужой мир и поселиться в нем даже на неделю? Исполнить роль, к которой никогда не была готова? Мстить собственному мужу? Зачем она жила в дешевой гостинице в дешевом квартале, а не поселилась, как обычно, на улице Монтеня?

Неужели впрямь собиралась выпрыгнуть из своей жизни — жены состоятельного бизнесмена? Выпрыгнуть из своего возраста? Вернуться к тем временам, когда студенткой с рюкзачком за спиной и с весьма незначительной наличностью в кармане топтала ногами землю Европы?

Какая глупость, одернула она себя, входя в холл. Но внезапно остановилась и похвалила: хорошо, уже хорошо то, что обнаружила собственную глупость. Легче лечить болезнь, когда известен диагноз.

А глупость разве лечится? — спросила она себя ехидно. И ответила: некоторая разновидность — да.

Рамона направилась к телефону, чтобы прослушать сообщения, которые ей наговорили за неделю.

— Рамона, я не понимаю, куда ты подевалась….

— Рамона, уже третий час ночи…

Она скривила губы. Она ведь, кажется, ясно и понятно просила не беспокоить ее полгода. Срок еще не вышел. Каприз? Если угодно — да. Но это, черт побери, ее каприз! Может она в кои веки позволить себе капризничать?

Интересно, вдруг мелькнула мысль, Гай звонил ночью. Он не спал в ту ночь из-за нее? Или были другие причины для бессонницы?

Рамона почувствовала, как снова на нее наваливается противное чувство недоверия, а перед глазами возникает образ той самой блондинки, которую она увидела на экране телевизора.

— Рамона, я волнуюсь…

— А я — нет! — раздраженно бросила Рамона и выключила автоответчик.

На самом деле это так, это правда. Она не волнуется. Если в Париже не сочла нужным встретиться с ним, значит, не волнуется.

Рамона упала в кресло. Больше она ничего не хотела слышать — ни от него, ни от кого-то еще. Она закрыла глаза. Нет, она не волновалась о Гае. Даже если он проводит время с женщинами… Ей безразлично. Ей никто не нужен.

В доме было тихо, и в тишине лишь тикали круглоголовые часы с маятником на длинной цепи, надменно отсчитывая минуты. Рамона посмотрела на них, и ей показалось, что маятник каждым движением сметает минуты из времени ее жизни, расчищая путь… Расчищая путь к концу жизни.

Она схватила себя за распущенные волосы и потянула вверх, словно желая вытащить себя — сама не зная из чего. Она тянула с силой, не обращая внимания на боль, напротив, испытывая странное удовольствие оттого, что способна чувствовать боль…

Рамона опустила руку, откинулась на спинку кресла и зарыдала — отчаянно, оплакивая свою жизнь, в которой нет больше никакого смысла.

Ну почему же ее хватило так ненадолго? Что она сделала неправильно? Когда? В какой момент свернула не туда, если в сорок лет оказалась в ужасном, непреодолимом тупике?

Целую неделю Рамона не выходила из дому, прокручивая в голове события собственной, столь быстро промелькнувшей жизни. Она бродила по дому без всякого дела, пила черный кофе здоровенными кружками, а, когда желудок больше не мог вынести пустоты, снисходила к его требованиям и забрасывала в него кукурузные хлопья с молоком. Он недовольно урчал, осуждая за скудость подачки, но Рамона только отмахивалась.