Пабло Симонетти - Граница дозволенного

Потом, помню, мы долго обсуждали с ним макеты, выполненные из деревянных планок (идеальный материал для конструкций с плоскими крышами и широкими навесами). Макеты Баррос собирал сам, своими руками, в отличие от большинства архитекторов, которые предпочитают переваливать эту работу на студентов-практикантов или чертежников. Поначалу мне показалось, что за этим Баррос меня сюда и привел — похвастаться своими творениями и подчеркнуть важность макетирования. По его словам, благодаря макетам он смог представить каждое свое здание гораздо точнее, чем по чертежам, поэтому мне настоятельно рекомендовалось обязательно выстраивать макеты будущих садов, переноситься туда мысленно, каким бы мелким ни был масштаб.

Я принялась возражать. С растениями нельзя обращаться как со строительным материалом, они совсем по-другому ведут себя в пространстве и во времени…

Неожиданно Баррос ухватил меня за локоть и сказал, что из всей студенческой группы я самая «яркая». Этот натиск, хищный блеск в глазах и интимно пониженный тон выдавали его с головой. Я высвободилась, делая вид, что хочу получше рассмотреть макет, и пустилась в пространные рассуждения о том, что больше люблю естественные парки, чем регулярные, предпочитаю английские французским — так я открывала Барросу путь к отступлению. Но я выбрала не тот макет. Баррос наклонился ко мне еще ближе и прошептал на ухо: «Это макет моего дома».

Вот тут-то появился Эсекьель, подтрунивая над отцовской привычкой утаскивать понравившихся студенток в кабинет. Он словно вызывал родителя на бой за благосклонность дамы, избрав оружием издевку. Несмотря на неуверенный тон — похоже, прежде Эсекьелю не приходилось поддевать отца, — он не собирался уступать. «А бывает, что и студентов», — добавил он. Я не поверила своим ушам: чтобы сын в открытую оскорблял отца при посторонних, а тот промолчал в ответ, с улыбкой глядя на сына поверх воображаемых очков, будто не веря предательским стеклам? Однако от меня Баррос отодвинулся, выпрямившись во весь свой преподавательский рост. Он теперь словно подыгрывал, превращаясь из хищника в исполненного достоинства мэтра. Отказывался от добычи, уступая ее своему сыну.

Из ступора меня вывел проникновенный голос Эсекьеля. Мы обменялись ничего не значащими фразами, а потом он, нисколько не смущаясь, предложил мне косячок. Как и большинство моих приятелей, я относилась к травке спокойно, даже на работе, поэтому с удовольствием угостилась. Мы курили, устроившись рядышком на узком диване — я и парень, зацепивший меня с первого взгляда… Видя, что интерес взаимен, Эсекьель пригласил меня к себе в комнату. «Да ладно, — съязвила я, — неужели после макетов в этом доме еще найдется на что посмотреть?» Он расхохотался, обрадованный моей враждебностью по отношению к Барросу, и своим хохотом окончательно меня покорил. Вот этого искреннего и заразительного смеха, этой абсолютной интуиции — типа абсолютного слуха, не дающего сфальшивить в тембре, тональности и выборе момента, мне, наверное, сейчас больше всего не хватает. Я скучаю по нему больше, чем по затуманенному утреннему взгляду и мускулистому телу. Тело, если честно, меня вообще уже не волнует. Но вот смех…

Мы вышли на лестничную площадку, к лифтам. Вытащив из кармана ключи, Эсекьель открыл дверь напротив.

— Ты здесь живешь?

— Да, прости, не предупредил. Здесь, с мамой.

Ни тени смущения на лице.

— В отдельной квартире?

— Родителям так удобнее.

— Но твоей мамы не было на приеме…

— Нет, она спит, и сон ее надежно стерегут две таблетки рогипнола. Вот отец и развлекается.

В ту ночь мы в постель не легли — только в следующую, но секс был, и стремительный. Слишком стремительный. Буквально под боком у спящей в соседней комнате «великомученицы», как называл ее Эсекьель.

Терпеть не могу ждать. Я за пунктуальность, за практичность, за продуманность до мелочей. Я нервничаю по любому поводу, одинаково переживая и за дружеские посиделки, и за сдачу проекта. Эсекьель с этой моей чертой как-то мирился — лишь бы нервотрепка не свела меня с ума, а так — чем бы дитя ни тешилось. Бывало, перед ужином с друзьями у меня сносило крышу из-за морщинок на скатерти, плохо продуманного десерта или из-за гостя, отказавшегося от приглашения в последний момент. В таких случаях Эсекьель, не в силах смотреть, как я судорожно стискиваю зубы от волнения, резонно просил подумать, не проще ли вовсе отменить ужин. Обычно мне хватало нескольких дней здесь, в Рунге, чтобы расслабиться и перестать требовать совершенства от жизни и от окружающих. Но предстоящий визит сестры снова заставил меня напрячься. Сказала, что приедет в двенадцать, а сейчас уже второй час.

Я выхожу в сад, но ни буйная зелень, ни деревья меня не успокаивают. Вместо того чтобы любоваться самым бурно разросшимся больдо [3] Больдо — вечнозеленое дерево или кустарник. , я представляю, как Хосефина с двумя досужими сплетницами придумывают объяснения нашему разводу, делясь добытыми сведениями. У Эсекьеля с его сестрой Марией достаточно теплые отношения, но вряд ли он принялся с ней откровенничать. Мать в стороне, ее удел — домашнее хозяйство, церковь и сон, а с отцом брат и сестра, не касаясь собственной личной жизни, охотно обсуждают происходящее в окружающем мире и в чужих семьях, от мелких незначительных подробностей до масштабных событий, причем с невиданным жаром — словно ораторы-соперники на римском форуме. В этих дебатах нет места родственным чувствам, слова «отец», «сын», «сестра» для дискутирующих — пустой звук.

Эсекьелю даже передо мной нелегко было открывать душу. В последний год, когда дело уже неотвратимо двигалось к разводу, он ни разу не продемонстрировал ни гнева, ни отчаяния, ни страха, ни бессилия. И уж тем более никакой любви — ее он попросту разучился выражать. Он не говорил ничего, не выдавал своих переживаний ни взглядом, ни смехом, прежде таким заразительным. Мои же чувства в тот день, когда мы решили развестись, укладывались в одно слово: «облегчение». И еще была смутная тоска по той «семейной тиши да глади», которой мы так гордились.

За полтора месяца одиночества я пережила сильнейшие перепады настроения, хотя подозреваю: худшее еще впереди. Сейчас меня переполняет в основном желание преодолеть боль. Я цепляюсь за самое надежное и успокаивающее — за этот дом, где все идет своим чередом, за сад, одним своим видом возвращающий веру в жизнь. В окружающей меня упорядоченности я черпаю силы, которые, впрочем, снова быстро тают. Малейшая неувязка выбивает меня из колеи.

Вчера стала обрезать смолосемянник тобира [4] Смолосемянник тобира — крупный экзотический вечнозеленый кустарник или небольшое дерево. — по одной веточке, чтобы не нарушить естественную форму куста, — а потом вдруг сорвалась и начала кромсать без разбора, превращая куст в лысого ежа. Одна из голых веток чиркнула меня по ноге — ничего страшного, пустяковая царапина, но я чертыхнулась, отшвырнула секатор, завизжала и расплакалась. Вряд ли дело было в расшатанных нервах. Просто, наверное, боль искала выход. Поэтому я и навожу порядок, держу себя в руках, фильтрую входящую информацию: мне не интересно знать, что болтают о моем разводе; я не хочу слышать чужих советов, домыслов и вообще упоминаний об Эсекьеле; не хочу видеть ничего, кроме своего сада под ясным закатным небом, и никого, кроме Сезара в его неизменном комбинезоне. Он без просьб понимает, что других тем, кроме растений, касаться не надо. Потому что бывают ситуации, когда слова пусты, а поступки говорят сами за себя.