Пабло Симонетти - Граница дозволенного

Как в последнюю ночь, которую мы с Эсекьелем провели в одной постели. Решение развестись было принято еще две недели назад, но я все не уезжала. Уехать значило бы поставить окончательную, хоть и логически оправданную точку. Даже признав, что нашему браку конец, мы по-прежнему ложились в одну постель. После долгих дней молчания мне казалось, что мы все-таки обменяемся напоследок коротким «береги себя» или «позвони, если что-нибудь понадобится» и, возможно, поплачем друг у друга на плече. Эсекьель улегся первым, притащив в кровать книжку. На скорбно изогнутых губах застыл немой вопрос. Я потушила свой ночник, он тут же, против обыкновения, погасил свой и взял меня за руку под одеялом — в последние дни мы себе ничего подобного не позволяли. Мне захотелось сказать: «Я люблю тебя», — но прежде чем произнести эти слова, за которыми на самом деле скрывались другие — «прощай, прости, мне страшно», — я задумалась, что бы почувствовала, если бы, наоборот, услышала от него «люблю». И поняла, что запуталась бы. Что сказать нечего. И ничего говорить не надо. Держаться за руки — это предел, барьер уже не преодолеть.

Воспоминания о финишной черте возвращают меня к тому, как все начиналось. За что я полюбила Эсекьеля? Давным-давно я ответила бы что-то банальное, как все: за внешность, за характер, за то, что нам хорошо вместе. Но теперь, глядя через призму развода, я нахожу и другие причины. Почему мы, например, не расстались после того приема по случаю окончания семестра? Парадокс, но с той самой ночи я не сомневалась, что мы будем вместе. Наверняка в чем-то я преувеличиваю, уверенность крепла постепенно, однако теперь, пятнадцать лет спустя, я понимаю: некая предопределенность все же присутствовала. Я ни на секунду не сомневалась, подойдет ли Эсекьель мне в мужья, наш брак обошелся без мучительной притирки, через которую проходит большинство пар, как только уляжется первоначальная страсть. Я носила эту предопределенность в себе, и в Эсекьеле она буквально воплотилась, обрела среду обитания. Она заключалась не в том, кого я хочу видеть своим мужем, а в том, какой я хочу видеть свою жизнь. Эсекьеля поражало, что уже на самой ранней стадии знакомства я стала говорить о нашем общем будущем с уверенностью официальной невесты. И время от времени он одергивал меня, напоминая, что неизвестно еще, как у нас все сложится.

Это я выбрала его в мужья, а он пленился моей решимостью. Ему нужен был кто-то способный упорядочить окружающий его мир, избавляя от хлопот. Он еще тогда искал способ отстраниться от действительности — созерцать, оценивать, но ничего не ожидать, — предпочитая, чтобы от него ничего не требовали. Поэтому он не хотел детей. И я тоже. Мне хотелось пожить для себя самой, для нас двоих, ничем себя не обременяя. Я решительно отвергала пример своей матери, которая собственную добровольную жертву превратила в орудие жестокой манипуляции другими. Она не сомневалась, что, дав нам жизнь, имеет полное право вертеть ею как хочет. Она взимала с отца дань за каждую минуту своих хлопот по дому, а с нас — за каждую каплю материнского молока. Мы, сами того не зная, вкушали отраву, впитывая с этим молоком эгоизм. Наверное, мое нежелание обзаводиться детьми — обычный эгоизм. Но по мне лучше так. Чтобы больше никто не пострадал.

В результате я все равно прихожу к банальности: любовь рождается из взаимодействия людей и характеров. Но такой ответ меня не устраивает. Хорошо, предположим, мы поженились потому, что моя решительность отлично стыковалась с отрешенностью Эсекьеля. И все равно, даже учитывая пресловутую предопределенность, вряд ли мы покорно устремились бы к совместной жизни без какой-то еще, более весомой причины. Об этой причине я, кажется, догадываюсь, вспоминая, как мама высасывала из нас все соки за то, что в младенчестве мы высасывали ее. По-моему, мы с Эсекьелем в ту первую встречу были бесконечно одиноки. Мы не находили приюта в семье. И его, и меня дома ждала бесплодная пустыня, иссушенная ветрами тоски. Жадное желание его отца поглотить весь мир превращало мать в призрак, а сына заставляло постоянно держаться настороже, чтобы этот Сатурн не пожрал и его. А у нас в доме царил циклон маменькиного эгоизма, вырывающий с корнем все ростки понимания между мной, братом, сестрой и отцом.

Оклик Хосефины возвращает меня в сад, к раскидистому больдо. Сестра машет мне с террасы, в руке у нее сверток. Торт, наверное, что же еще? Я поднимаюсь к дому по широкой тропе, но у самой террасы замедляю шаг. Вид у Хосефины довольный, она наслаждается садом и солнечным днем, будто приехала просто отдохнуть на выходные. Неужели осознала за прошедшую ночь, что самое разумное сейчас — ни о чем не расспрашивая и не требуя объяснений, составить мне компанию и порадоваться жизни?

— Знаешь, Амелия, — поцеловав меня и вручив торт, начинает она, — я никогда не забуду лето, которое провела здесь, пока вы жили в Нью-Йорке. — Она обводит взглядом холмы и море. — Эсекьель, наверное, скучает по этому дому…

Хосефина обхватывает плечи руками и покачивает головой, подыскивая соответствующую ностальгическим интонациям позу. Мне в таких случаях всегда приходят на память мамины театрализованные представления.

— Под конец он уже сюда не рвался. Предпочитал отсиживаться в Сантьяго.

— Неправда, Амелия. Вспомни, как он о нас заботился, какое асадо жарил. Даже свечи зажигал вечером.

Меня одновременно смешит и раздражает ее наряд в морском стиле — синие брюки в сочетании с бело-голубой полосатой кофтой. У нее иногда бывает. Хосефина с детства не умела вовремя остановиться, пережимая и пересаливая, как сейчас с этой почти карнавальной «матроской».

— Он говорил, что здесь чувствует себя как в заточении.

— Значит, дом остается тебе.

— Хосефина…

— Прости.

Она уходит в комнату отнести вещи, а я накрываю на стол. Странно, почему-то теперь, когда Хосефина уже здесь, ее приезд меня больше не злит: похоже, и впрямь от ненависти до любви один шаг. Возня сестры в комнате наполняет меня неожиданной робкой радостью. Все-таки жизнь в этом доме, кроме уймы свободного времени и приятных хлопот, имеет и обратную сторону — одиночество. Если бы только не предстоящие объяснения… Попытаюсь разделаться с ними побыстрее и наслаждаться компанией. Мы такие разные с сестрой и с каждым днем отдаляемся все заметнее, однако родственные отношения худо-бедно поддерживаем.

А со старшим братом, Эдмундо, не общаемся совсем. Мы с ним никогда особенно не ладили. Бывали моменты, когда мне хотелось попросить, чтобы он вообще забыл о моем существовании, но духу не хватало. При этом благодаря причудливой игре генов мы с Эдмундо так разительно схожи, что никому и в голову не придет сомневаться в нашем родстве. Оба веснушчатые, с печальными зелеными глазами (в подростковом возрасте мы часто спорили перед зеркалом, выясняя, у кого они зеленее). Лица у нас одинаково круглые, четко очерченные, а нос и рот довольно миниатюрные («милипусечные», как говорила мама). Даже манера двигаться у нас схожая и цвет волос. Однако характеры при всем этом у меня и брата абсолютно разные. Он мнительный, недоверчивый, все эмоции прячет, будто стыдясь. Каждый его разговор с нами тщательно спланирован в расчете на определенный отклик, поэтому всегда приходится выяснять, в чем этот расчет состоит, чтобы не поддаться на уловки. Это у него защитная реакция против мамы, своего рода рефлекс, только срабатывает не тело, а разум.