Пабло Симонетти - Граница дозволенного

— Моя сестра вообразила, что мы развелись из-за Бернардо. Ей шепнула наша невестка, которую, в свою очередь, просветила твоя сестра.

Начала за здравие, думая посмеяться над нелепыми слухами, а заканчиваю за упокой, с возмущением, словно более мерзких сплетниц в жизни не встречала.

— Да. Мария ко мне как только не приставала, вытягивая истинную причину, — кивает Эсекьель. Но голос у него безразличный, как будто речь идет просто о детской шалости.

— И что ты ей ответил?

— Ничего. И это ее вывело из себя. Она придумала, что ты сравнивала меня с Бернардо и не в мою пользу. Якобы ты говорила, будто тебе нужен рядом настоящий мужчина.

Излюбленный прием Марии — нагнать страху на жертву нелепой выдумкой. И ей безразлично, что от этих россказней пострадает прежде всего ее собственный брат, ей лишь бы насыпать соль на свежие раны и впиться когтями в истерзанную плоть. Таких любителей поживиться на чужом горе вокруг полно, Хосефина тоже из их числа. Мерзкие черные стервятники, рассевшиеся на мертвых обрубках своей жизни.

— Она меня так ненавидит? — помрачнев, спрашиваю я.

— Вот это самое странное, — сообщает Эсекьель с тем же ранящим меня легкомысленным безразличием. — Раньше она через слово повторяла, что обожает тебя.

— Иногда женщины еще мстительнее мужчин.

Я пытаюсь казаться рассудительной и спокойной, но тут же жалею о своих словах. Даже если у женщин и есть какая-то особенная склонность, то скорее к прощению, а не к мести.

— А Хосефина что считает?

— Что не будь у меня любовника, я бы не стала разводиться.

— Она права?

Узнаю типичный для Эсекьеля (и крайне странный для авторитетного критика) способ делиться со мной своим мнением — робкими предположениями в ироничной обертке. Я плотно сжимаю губы, чтобы не наговорить гадостей. Из камина вдруг выпадает тлеющее полено.

— Черт! — вырывается у меня.

Эсекьель даже не вздрогнул, он продолжает чуть иронично улыбаться. Думает, что откинулся в кресле и наблюдает спектакль неуравновешенной тугодумки, которой невдомек, что происходит?

— Хватит улыбаться, поправь лучше камин.

Эсекьель поднимается и подбирает полено щипцами. Я тоже встаю.

— Только не вздумай опять ковырять эту тему.

— Почему нет? — Делает вид, будто хочет просто порассуждать, но то, как он нервно крутит в руке щипцы, выдает его с головой.

— Потому что мы оба прекрасно знаем, что произошло.

Я выхожу на террасу, желая успокоиться. Лицо пылает. Над гребнем холмов висит убывающая луна. Эсекьель догоняет меня и трогает за плечо.

— Ну ладно, не злись.

— Я злюсь, потому что ты делаешь вид, будто ни в чем не виноват.

— Да, я сам не без греха. Но этот козел сильно поспособствовал.

— Каким же образом?

— Ты ведь сама привела его в дом.

— А та графоманка, которую ты возил в Вальпараисо, ни при чем, значит?

— Почему же ты не возражала?

— А Роке?

— Откуда мне знать, что ты не вернешься к нему через месяц-другой?

— Бред какой-то.

— Неправда.

— Эсекьель, очнись! — не выдерживаю я. — Мы развелись, потому что уже шесть лет как нормально не трахались. Потому что раньше ты кончал от одного вздоха. Потому что я не помню, когда последний раз ты доводил меня до оргазма. Потому что без чужого мужика в постели ты даже обнять меня лишний раз не удосуживался. Роке тут ни при чем… — Я замолкаю. — Прости…

— И ты думаешь, что-нибудь изменится? — спрашивает он, не догадываясь, что этот вопрос должна была бы задать я.

Уношусь мыслями в спальню нашей городской квартиры. Нью-Йорк уже позади, Буэнос-Айрес и Роке еще только предстоят. Мы только что предприняли очередную попытку. У Эсекьеля все опало, когда он нацелился войти в меня. Я-то не отчаиваюсь: еще не все потеряно, ведь есть губы и руки. Но Эсекьель уже перегорел. Мы лежим в темноте, упираясь взглядом в огни на холме за окном. Из-под листвы проглядывает старая кирпичная стена, залитая светом фонаря, придающего ей вид древней руины. Сейчас самое начало весны, мы греемся под пуховым одеялом. По лицу Эсекьеля не скажешь, что он отчаялся или что ему стыдно. Он будто сломлен категоричностью неудачи. Я прошу его честно сказать, способна ли я еще вызвать у него желание. Он мнется, но в конце концов выдавливает: «Не знаю, похоже, нет… Сейчас трудно разобрать».

И вот я снова здесь, в Рунге, в реальности. Глубоко вздохнув, я обхватываю плечи руками — на террасе свежо, меня начинает пробирать холод. Луна выбралась из своего укрытия и сияет похудевшим боком.

— Ты готов сходить к врачу или к психиатру или куда понадобится, чтобы разобраться раз и навсегда?

— Да, — отвечает он, не сводя с меня взгляда.

— Тогда наверняка изменится, — заверяю его я, чтобы унять боль, разбуженную воспоминанием о том далеком вечере в начале весны.

Мы идем на кухню, и я прошу налить мне виски. Растираю плечи ладонями.

— В конце февраля всегда холодает по вечерам.

— От долгого лета тоже устаешь. Чем планируешь заняться? — интересуется Эсекьель.

— Не знаю еще. Десятого марта мне нужно быть в Сантьяго, начинаем работать над колледжем, помнишь?

Эсекьель кивает.

— Наверное, поначалу придется ездить туда-сюда, а может, поживу у Хосефины.

Перед глазами на миг возникает квартира Роке.

— А как насчет возвращения на Санта-Лусию?

От робости в голосе Эсекьеля у меня теплеет на сердце — это похоже на просьбу, завуалированную, как и его мнение.

— Не знаю… Ты как думаешь? Я вполне могу погостить у Хосефины, мне ведь не горит. — Я лукавлю из осторожности.

— Может быть, лучше нам пока просто повстречаться какое-то время… — Едва уловимые заминки между словами подсказывают, что он эту мысль уже всесторонне обдумал. — Начнем сначала, с ухаживаний. Чтобы не повторить тех же ошибок. Должно помочь.

Он думал, каково мне будет спать в чужом доме, подстраиваться под привычки Хосефины и ее родных или снимать квартиру и перетаскивать половину мебели с Санта-Лусии?

— Может быть, может быть, это… — у меня срывается голос, — вдохнет в нас жизнь.

Он расплывается в довольной улыбке. Не помню, чтобы когда-нибудь прежде такие улыбки меня раздражали.

— Пора ложиться. — Эсекьель ставит стакан в мойку.

Мы снова следуем привычному распорядку — я гашу свет, Эсекьель закрывает камин экраном. Шагнув на лестницу, он обнимает меня, и по коже бегут мурашки. Я отстраняюсь в надежде на поцелуй, но Эсекьель разворачивается и идет туда, где спал днем.

— Ты действительно собираешься лечь в комнате для гостей? — Я не могу скрыть замешательства.

— Да… Пожалуйста, давай не будем торопить события.

Утро мы посвящаем прогулке в большую лощину. Эсекьель переоделся в шорты, футболку и шлепанцы, которые ждали его на той же полке, что всегда. Он не утратил ни пружинистого шага, ни воодушевления, которое у него всегда вызывал этот случайно сложившийся маршрут. Еще до того как начали строить дом, пять лет назад, бродя по высокой части косогора, мы набрели на тропинку, которая привела нас в самое сердце лощины, где сливаются четыре ручья, берущих начало в холмах. Эсекьель уцепился за лиану лардизабалы [10] Лардизабала — многолетнее вечнозеленое растение с ярко-зелеными кожистыми листьями. , которые свисают тут почти с каждого дерева, и начал раскачиваться, как мальчишка. Я собирала разные листья, чтобы, вернувшись в город, определить виды по купленному в букинистическом «Краткому атласу чилийской флоры». Так я опознала беллото, экстоксикон и евгению, которые до тех пор в своих садах не использовала. Этим маршрутом мы стали ходить каждый раз, как приезжали посмотреть за ходом работ, и потом, когда дом уже достроили, прогулки в лощину стали единственным нашим общим досугом — чтение не в счет, с книгой каждый оставался наедине. «Пойдем в лощину?» — звучало как призыв охотничьего рожка, и даже когда маршрут уже был изучен вдоль и поперек, мы не переставали воображать себя первопроходцами и исследователями неведомых земель.