Ольга Дрёмова - Танго втроём. Жизнь наизнанку

— Вадим Олегович, кофе, — приоткрыв дверь кабинета шефа, Люба очаровательно улыбнулась.

— Вэц-цамое, спасибо, Любочка, пока можешь быть свободна, если ты мне понадобишься, то я, вэц-цамое, тебя вызову. — Постучав по столешнице пред собой, будто подсказывая, куда можно поставить поднос с дымящимися чашками, Зарайский махнул ей рукой в сторону двери.

— Хорошо, Вадим Олегович. — Люба, бесшумно выскользнув, плотно прижала дерматиновую дверь рукой и, подражая мычащей манере начальника, сдвинула брови углом: — Вэц-цамое!

Мычащая манера шефа говорить раздражала Любу до крайности, и если бы этим странные закидоны начальника ограничивались, то, скорее всего, она легко бы притерпелась к подобной причуде. Но неприятная особенность растягивать и коверкать слова была самым безобидным изъяном в общем наборе черт характера и привычек, выделенных Зарайскому природой. Обращаться к нему с какой-либо внештатной просьбой было делом не только унизительным, но, что самое главное, абсолютно бесполезным. Нет, конечно, он мог посодействовать в каком-то несущественном вопросе, но с двумя заметными оговорками: во-первых, он готов был помочь, если, кроме росчерка пера, никаких усилий больше прилагать не требовалось, и, во-вторых, если просимое не переходило в область незаконного.

Заправив лист бумаги в пишущую машинку, Шелестова пододвинула к себе приказ, набросанный боссом в черновике, и, думая о своём, принялась за дело. Барабаня по клавишам, Люба посматривала на дверь кабинета второго, а мысли её были далеко, в родных Озерках, где на летних каникулах гостил у бабушки с дедушкой Минька.

Два месяца всё шло благополучно, а неделю назад, с первых чисел августа он вдруг начал подкашливать. Сначала ничего не предвещало беды. Напоив внука сладким чаем с малиной, старики закутали его, словно куколку, в огромное ватное одеяло и, пожелав доброй ночи, уложили спать. Но на следующий день кашель усилился, и, несмотря на все старания Григория и Анфисы, к вечеру у Миньки поднялась температура.

Пока ртутный столбик держался на тридцати восьми и одной, Шелестовы списывали плохое самочувствие мальчика на простуду, но когда серебристая полоска перекинулась через тридцать девять, они обеспокоились всерьёз. Ни малина, ни мёд, ни проверенный годами безотказный анальгин не помогали: отвоёвывая одно деление за другим, ртуть поднималась всё выше, и к ночи, наводя на Шелестовых настоящую панику, она перешла через отметку сорок.

Закрыв глаза, Минька лежал пластом, беспомощно вытянув вдоль тела загорелые руки, и из его груди, перемешиваясь с глухим хриплым кашлем, вырывалось неровное горячечное дыхание. Абажур старенькой настольной лампы, верой и правдой служившей ещё Любане, был прикрыт газетой, и на лицо мальчика падал рассеянный, слабый свет. Разбавив водку водой, Анфиса обтирала его горящее тело, а Григорий, посматривая на часы и что-то бормоча себе под нос, подобно маятнику, метался по горнице из угла в угол. К утру температура начала спадать, и Григорий, дождавшись шестичасового автобуса, поехал в город за врачом, а к двенадцати дня Шелестовы уже знали точно: у внука двустороннее воспаление легких. Наскоро перекусив, в тот же день на часовом автобусе Шелестов снова поехал в райцентр, только уже не за врачом, а на почту звонить дочери…

— Любочка, вэц-цамое, можешь забрать из кабинета чашки, — придерживая гостя под локоть, словно больного, Вадим Олегович мельком взглянул на Любу и, покровительственно кивнув, снова сосредоточил своё внимание на важном посетителе. — Значит, вэц-цамое, Борис Евгеньевич, как договаривались: на торжественном вечере, посвящённом пятидесятилетию образования СССР, вы, вэц-цамое, выступаете с речью, а уж мы постараемся украсить зал, вэц-цамое, и всё такое, чтобы при полном параде.

— Да, уж вы проследите за всем этим лично: чтобы явка была стопроцентная и чтобы всё празднично, — закивал головой тот.

— Да-к что ж, вэц-цамое, мы лицом в грязь не ударим, — заверил его Зарайский. — Я, вэц-цамое, дам задание, профком нарисует плакаты: «Наша Родина — СССР», «Русский, вэц-цамое, — язык межнационального общения». — Откинув корпус назад, Вадим Олегович провёл по воздуху ладонью, разглаживая пока еще несуществующий плакат на стене, и, широко улыбнувшись, взялся за ручку двери приёмной. — Так мы, вэц-цамое, можем рассчитывать на ваше выступление?

— Непременно. До встречи. — Протянув руку, Борис Евгеньевич задержался у дверей и, дождавшись горячего рукопожатия Зарайского, боком вышел из кабинета.

— Ф-ф-у-у, — проведя рукой по лбу, Зарайский повернулся к Любе. — Давай, вэц-цамое, по чайку, что ли, умотал он меня, окаянный.

— Одну минуту, Вадим Олегович. — Люба проверила уровень воды над электроспиралью и воткнула вилку чайника в розетку.

— Когда будет готов, занеси. — Обойдясь на этот раз без своей любимой присказки, Зарайский ослабил узел галстука и, уверенный в том, что его приказание будет немедленно исполнено, сделал несколько шагов по направлению к своему кабинету.

— Вадим Олегович, — голос Любы остановил его на полпути, — крайне неловко просить вас об одолжении, но мне необходимо взять следующую неделю за свой счёт.

— Что? — Не дойдя до дверей кабинета нескольких шагов, Зарайский остановился. — Как это, за свой счёт? А как же, простите, работа?

— У меня тяжёлые семейные обстоятельства. — В узких маленьких щёлочках глаз босса плеснулось что-то, похожее на удивление, и, осёкшись на полуслове, Люба замолчала.

— Милочка, вэц-цамое, а кому сейчас легко? — Прищурив мутные крохотные глазки, Зарайский внимательно посмотрел на секретаршу, и его нижняя губа, оттопырившись, почти полностью закрыла верхнюю. — Сейчас всей стране тяжело, такое, вэц-цамое, лето выдалось, ничего не поделаешь.

— Вадим Олегович, у меня болен сын, и мне необходимо уехать из Москвы хотя бы на неделю.

— Любочка, все дети имеют тенденцию болеть, — улыбаясь одними губами, авторитетно резюмировал он, — но это совсем не значит, что, вэц-цамое, вся страна должна взять неделю за свой счёт.

— Вадим Олегович, у Миши воспаление лёгких, — стараясь не взорваться и ни в коем случае не показать, что она на взводе, Люба изобразила на лице тёплую улыбку и придала голосу мягкое просительное выражение.

Если бы было возможно, то она, наверное, не медля ни секунды, вцепилась бы ногтями в эту непроницаемо-сухую, гадкую физиономию, но от Зарайского сейчас зависело, сможет ли она уехать сегодня же вечером к больному ребёнку, и, заставляя молчать своё самолюбие, Люба продолжала заискивающе улыбаться.

— Вэц-цамое, ребёнок что, один? У него есть родственники: бабка, дед. — Представив себе недельное отсутствие секретарши, Вадим Олегович недовольно скатал губы руликом. — А, кстати, вэц-цамое, почему ты не хочешь взять больничный лист по уходу?