Марина Юденич - Доля ангелов

Четвертым — ржавое дребезжание разболтанной кабинки лифта.

Пятым — хищное клацанье ее же створок.

Существовали, разумеется, и другие звуки. Разные — в разных квартирах.

Порой, наверное, ласкающие слух. К примеру, мелодичный бой часов и слабый перезвон хрустальных подвесок, растревоженных чистым дыханием ветра.

Одно, пожалуй, едино и некоторым образом созвучно с утверждением классика: привычные звуки своих домов счастливые люди одинаково не слышат.

Потому, надо думать, это они — благополучные — заговорили однажды о «тишине пустой квартиры», а там — пошло, поехало, эхом пронеслось в пространстве, брызгами счастливого озарения упало на чистый лист бумаги — обернулось литературным штампом. Фразой.

Люди несчастные — независимо, из чего вытекает и во что выливается их беда, — звуки пустых квартир слышат. Обречены слышать. Каждый — свои.

Я — было время — слушала убогие звуки утлой двухкомнатной квартирки, крохотной соты гигантского улья, прилепившейся на втором этаже двенадцатиэтажной башни. Сестры-близнеца в хаотическом нагромождении таких же унылых орясин, устремленных в хмурые небеса.

Солнце здесь — честное слово! — появлялось редко. Много реже, чем в уютном городском центре. А если являлось, все равно не могло совладать со здешней угрюмой тоской — чахло, бледнело и в конечном итоге спешно убиралось восвояси, подальше от этих мест.

Возможно, впрочем, так думала только я.

Все вокруг, включая солнечный свет, видела сквозь призму мутных окон чужой квартиры с ободранными обоями, подозрительными пятнами на потолке и мебелью, которую, похоже, наспех собрали на окрестных свалках.

Мы сняли жилье, когда, поразмыслив, Антон решил, что совместная жизнь может обернуться большей выгодой, нежели наоборот.

Размышлял он, конечно, о собственной выгоде.

Мне в ту пору было совсем не до размышлений.

Я парила. Разумеется, на крыльях и, как водится, в облаках.

Словом, это была любовь. Настоящая, первая. А унылую обреченность чужого жилища, обставленного мебелью с помойки, я заметила несколько позже.

Впрочем, дело было совсем не в помоечной мебели.

Все началось именно тогда, когда впервые зазвучали в моем сознании звуки пустой квартиры, иезуитски отчетливые в тишине.

Главным, разумеется, было дребезжание лифта.

Именно лифт увозил от меня Антона. Всегда — в неизвестность. Причем настоящую, простиравшуюся в пространстве и во времени, ибо я никогда не знала наверняка, куда и насколько отбывает любимый.

Тот же грязный, зловонный лифт, расписанный непристойностями от пола до потолка, доставлял мое счастье обратно.

Потому дребезжание кабинки было главным.

Остальные звуки я слушала по инерции, убивая время.

Был сентябрь.

С Антоном мы познакомились в июне.

Я держала вступительные экзамены в МГУ. И вероятно, могла поступить с первого раза. Провинциальная отличница, золотая медалистка, победительница всяческих олимпиад, гордость школы. Притом отчаянная фантазерка, мечтающая, как все провинциальные отличницы, обо всем сразу.

Престижном институте.

Блестящей карьере.

Верных подругах, влюбленных друзьях и, разумеется, принце.

Кстати, насколько я теперь понимаю, ненасытная жадность провинциалов, желающих получить все и сразу, проистекает вовсе не из дурных особенностей местечковых натур.

Все проще. Лишенные большинства того, что, не задумываясь, пользуют обитатели столиц, они мечтают. Ничего другого не остается.

Мечты — опасная штука. Закравшись в душу, они имеют обыкновение расти и шириться, заполняя собой пространство. И вот уж нет того, о чем не мечтается в тихой звездной ночи. Все жадно, как губка, впитывает провинциальная душа. Во все верит.

Я не была исключением. И жаловаться, пожалуй, теперь не стану. Разочарование, конечно, не прошло мимо, но об этом позже.

Пока же, демонстрируя некоторую симпатию, судьба начала с того, что явила мне принца.

Сдав документы в приемную комиссию МГУ, в компании с тремя такими же заезжими абитуриентками, впадающими попеременно то в восторг, то в ужас, мы отправились прожигать столичную жизнь.

Это тоже было в мечтах — за чем же дело стало?

Где-то услышали мимоходом: «подвал на Рождестве». Робея, уточнили. Речь шла о маленьком питейном заведении на Рождественском бульваре. Ехать было недалеко, три остановки на метро: от тогдашнего «Проспекта Маркса» до тогдашней же «Кировской».

В бар попали спустя полтора часа, отстояв приличную очередь.

Внутри было темно, тесно, оглушительно гремела музыка, поверхность столов липла к рукам, но никому не приходило в голову просить протереть столы. Да и некого здесь было просить о такой мелкой услуге. Бармен — величественный, как принц крови, и надменный, как индийский набоб, — возвышался над стойкой в ореоле ритмичных бликов.

Он был почти божество. Владение казалось великолепным, даже с грязными потеками на столах.

Настоящий бар.

Коктейли в высоких стаканах с разноцветными трубочками. Дольки апельсина сверху и кубики льда внутри. Мерцающая музыка.

Все произошло после третьего коктейля.

«Послушай, — произнес кто-то у меня за спиной, — пойдем на бульвар. Целоваться».

Я обернулась, не очень понимая, чего от меня хотят.

Сзади, слегка повернув царственную голову, обрамленную гривой темных волос, стоял принц.

Он был неотразим и совершенно серьезен.

Уже на бульваре, после первых поцелуев, я узнала: принца зовут Антон.

Ничто другое в тот момент меня, собственно, не интересовало.

Первый же вопрос, обращенный ко мне утром, ставит в тупик.

— Вы собираетесь ехать в офис? — на пороге столовой без стука возникает начальник службы безопасности.

Формально — нашей с Антоном.

Фактически — он подчинялся исключительно Антону и, надо думать, до недавнего времени воспринимал меня не иначе как один из одушевленных предметов в окружении шефа. Возможно, дорогостоящий, требующий особо тщательной охраны. Или, напротив, изрядно поднадоевший. Потому не слишком ценный. Не будет большой беды, если вдруг по какой-то причине выйдет из строя. Замена в любом случае имеется и пребывает в постоянной готовности. Кто-кто, а начальник личной охраны знал это наверняка. Я, впрочем, тоже.

Теперь ситуация радикально изменилась.

Любимый шеф — из собственных источников я знала: главный секьюрити был искренне привязан к Антону — сам некоторым образом превратился в предмет. Исчез с поверхности земли.

А охранник остался.

И стало быть, как ни крути — а крутить наверняка пытались и так и эдак, — служить теперь должен мне. Бывшему предмету.

Впрочем, у него есть выбор.

Заявления об отставке, однако, не последовало.