Марина Юденич - Доля ангелов

А барахло со стола — без разбора в камин. Но — позже.

В овальном зале те же шероховатые белые стены — правда, без Малевича. В строгих рамах — кто-то мне неведомый. Но угрюмый.

И снова муранское стекло на серебристой паутине, стеганые кресла с высокими спинками.

Одна, разумеется, выше прочих.

Все правильно. Даже за круглым рыцарским столом монарх оставался монархом. Почти друг и почти равный со славными братьями-рыцарями, но никогда — не ровня.

И странная гамма цветов.

Редкий для Мурано фиолетовый оттенок стекла, фиолетовая кожа тронного кресла, ковер на полу — фиолетовое поле, рассеченное черными контурами геометрически безупречных фигур.

Шторы на окнах — плотная ткань двух цветов — черного и фиолетового.

Все остальное — чернее черного.

Кресла рыцарей. Багеты на стенах. Деревянный матовый потолок.

Уж не принял ли он католичество, мой покойный супруг? Цвета, если память не изменяет, принадлежат Ватикану.

Хорошо бы полюбопытствовать, но Вероника вряд ли знает, а если и знает, не скажет.

И Бог бы с ней.

— Пригласить всех top-менеджеров?

— Нет. Только Юрия Львовича.

— Остальное руководство пусть ждет?

— Нет. Остальное руководство свободно вплоть до отдельного распоряжения.

— А секретариат?

Сто — к одному, она хотела спросить: а я?

И я, пожалуй, отвечу на ее вопрос.

— Секретариат — тоже. Вас попрошу немного задержаться.

Едва заметный всплеск эмоций в глазах, которые до сих пор ничего не выражали.

Он — ненадолго.

Я-то знаю.

— Пока мы с Юрием Львовичем не закончим беседу.

— А потом?

— Потом — также до отдельного распоряжения.

Это — за вранье. В ту пору, когда оно меня еще задевало.

Она давно работала с Антоном, лет семь, примерно.

А может, и больше.

Ну, так это ведь аксиома — всему когда-нибудь приходит конец.

Идея снять квартиру пришла, разумеется, Антону, однако вследствие нелегкого решения моей мамы.

Отец погиб давно, мне было пять лет — я ничего не помнила о нем, не скучала и не считала себя обделенной. Разве только — подсознательно. Потому, наверное, стремительно и намертво прикипела к первому надежному и сильному — на вид — мужчине.

Единственное, что досаждало в ранней юности — причем с каждым годом все больше, — скудость усеченного семейного бюджета. Мама, однако, тянулась изо всех сил — до поры я жила почти счастливо.

Но все кончается — пришли другие времена.

О существовании Антона мама, разумеется, не знала.

Иначе… Но что уж теперь гадать?

Одно ясно: иначе моя судьба наверняка развернулась бы как-то по-другому.

Она не знала и скрепя сердце смирилась с тем, что талантливая, умная девочка волей нелепого случая — а вернее, чьей-то нечестной игры, подтасовок, царящего в стране безобразия — оказалась за бортом московского института. Однако ж — наверняка не сломалась, не утратила веру в себя. Утроив — да что там утроив! — удесятерив силы, вгрызется теперь в гранит науки и уж во второй-то раз непременно займет место на студенческой скамье, заслуженное по праву. Пока — в этом, собственно, состояла суть компромисса — девочке действительно лучше остаться в Москве, обвыкнуть в городе, тем более — зачисляют на подготовительные курсы далеко не всех. Манкировать такой удачей безрассудно.

«Подготовительные курсы» я, разумеется, придумала, солгав и в том, что поступить на них очень сложно.

Она поверила, родительское благословение снизошло на мою грешную голову вместе с восьмьюдесятью рублями ежемесячного пособия, пробившими огромную брешь в скромном мамином бюджете.

Впрочем, совесть моя на ту пору лишилась вдруг и голоса, и слуха, идеально воплотясь в трех знаменитых обезьянок, которые, как известно, ничего и никому…

Я не стыдилась, не страдала и даже не задумывалась о том, что такое эти злосчастные восемьдесят рублей для моей немолодой, не слишком здоровой мамы.

Я ликовала.

Ибо в глазах Антона ежемесячное вспомоществование изрядно прибавляло мне привлекательности.

И — странное дело — сознание этого постыдного обстоятельства нисколько не оскорбляло меня и даже не смущало.

Повторюсь: я ликовала.

В античной трагедии здесь, вероятно, вступил бы хор, бубнящий что-то о Божьей каре, обернувшейся потерей рассудка.

Но как бы там ни было, любимый здраво рассудил, что собственный угол значительно упростит нашу жизнь. Оставшиеся деньги, вкупе с теми случайными заработками, которыми перебивались до сих пор, обеспечат почти беззаботное существование в городе, который пришелся ему по вкусу.

К тому же за широкой Антоновой спиной постоянно маячил призрак армейской удавки, и каждый встречный милиционер был опасен вдвойне.

Съемный угол — чужое, но все же относительно постоянное жилье — в этой связи казался манной небесной. В нем можно было залечь, затаиться, переждать.

Что потом?

Об этом Антон думать не желал и говорить запрещал категорически. Он не терпел неприятных мыслей, гнал от себя людей, избегал ситуаций, которые могли их навеять.

С первыми деньгами, полученными переводом «до востребования» на Главпочтамте, мы отправились в Банный переулок.

Было в Москве такое заповедное место, где постоянно топталось несколько десятков людей довольно странного вида.

Сходясь, они, как правило, перебрасывались парой коротких фраз и быстро расходились в поисках новых собеседников.

Вид при этом у всех был деланно безразличный: «Дескать, не знаю, кто зачем, а я — так просто воздухом дышу, ноги разминаю. А что, нельзя?»

Новичков толпа немедленно брала в плотное кольцо.

Кольцо судорожно сжималось, волнообразно сокращалось и распадалось стремительно.

Чаще — без какого-либо заметного результата.

Вновь прибывшие пополняли ряды праздно фланирующих, перенимали их ужимки, полностью сливаясь с массой.

Иногда ритуальный хоровод оборачивался некоторым результатом, заметным, впрочем, хорошо наметанному глазу.

Рассыпавшееся кольцо покидала плотная группа из двух-трех фигур.

Негромко, деловито переговариваясь, фигуры удалялись в ближайший скверик.

И дальше — если все складывалось удачно — спешили на ближайшую троллейбусную остановку или, нервно притопывая, ловили такси у кромки проспекта Мира.

На самом деле ничего запредельного здесь не происходило: люди пытались сдать или снять жилье.

Всего лишь.

Однако ж в имперские времена процедура эта была не вполне законной, как многое привычное сейчас — вроде обмена валюты.

Потому обладатели свободных комнат и квартир, равно как соискатели съемного угла, выглядели странно и почти зловеще.

Рассказывают, встречались неудачники, проводившие в Банном не один месяц.