Марина Юденич - Доля ангелов

Были, разумеется, еще некоторые варианты.

Лазы и лазейки вроде заочных и вечерних отделений, подготовительных курсов, в сочетании с обязательным каторжным трудом на конвейерах московских заводов, других ударных объектах социалистического труда, куда москвичей калачом не заманишь. Словом, неудачникам «предоставлялось общежитие», в паспорт шлепался штамп временной московской прописки, на лоб — несмываемое клеймо «лимитчика».

Надо ли говорить, что все эти низости принцу крови были не к лицу… Он и не думал ни о чем подобном.

Сорвавшись в воду, быстро вынырнул на поверхность, ловко взобрался на причал, брезгливо отряхнул капли нечистой воды, поправил платье и, не оглядываясь по сторонам, скрылся в закоулках порта.

А там…

Там принц быстро нашел людей, неожиданно близких по духу: портовых бездельников, горьких бражников, самоуверенных проходимцев, авантюристов и откровенных головорезов. Подле, как полагается, всегда были продажные женщины, дешевое вино и быстрые грязные деньги, исчезавшие так же скоро, как приходили. Стал принц разбойником. И не разбойником даже — бродяжкой. Однако бродяжкой рассуждающим, с мировоззрением.

О рассуждениях, впрочем, несколько позже.

А вот история о том, как появился Антон в Москве, как жил в Первопрестольной целый год, сложилась в моем сознании как-то странно.

Звучал почему-то отчетливый морской мотив.

Москва, однако ж, город никак не портовый.

Ответ нашелся быстро: с гитарой счастье мое почти не расставалось, любило — в числе прочих — одну славную песню.

Пелось там про город, который называется Москва, улочку, узкую улочку, маленькую комнату, похожую на бочонок, женщину с ниткой бусинок меж ключиц.

Дальше шло вроде немного морское. Хотя не про море вовсе.

Словом, пел Антоша про эту истинную женщину очень проникновенно, и чудилось мне, глупой, что поет про меня.

Казалось, на самом деле похоже.

Потому как «тонкая бронзовая рука» была и «темные печальные зрачки» тоже были. Определенно. И сомнения были по поводу того, кто сотворил меня такую и обрек на все это — Бог или вечный его оппонент? И хотелось, конечно, чтобы Пушкин бредил или Блок, но более всего — девятнадцатилетний мальчик Антоша.

А он и бредил.

Только не мной, а вообще…

Запив с утра пару таблеток ноксирона бутылкой дешевого портвейна.

Бредил натурально.

То клялся истово в любви. В метро, в переходе между станциями, в водовороте толпы, опускался вдруг на колени и долго смотрел в глаза, ничего вокруг не замечая.

То сатанел без повода: мог ударить — не больно, но нарочито оскорбительно, наотмашь — прилюдно, в том же переходе или на перроне.

Однажды от удара с меня слетели очки в дорогой французской оправе, купленной им же, Тошей, у фарцовщика в Столешниковом переулке.

Бог бы с ней, с оправой, хуже то, что без очков я сразу почти ослепла. Близорукость в ту пору была довольно сильной — оба глаза по минус пять. Контактные линзы, лазерные операции — все было потом, потом.

Тогда же народ на платформе испуганно шарахнулся в стороны: вид у любимого был свирепый. Я беспомощно шарила руками в пространстве, пытаясь удержать сокровище.

Горький опыт стремительных расставаний был накоплен. Счастье могло исчезнуть вдруг, грубо отпихнув меня посреди улицы, или, нежно шепнув на ушко: «Посиди в сквере. У меня короткая встреча», раствориться в толпе до глубокой ночи.

Был случай, я сидела на лавочке в ЦПКиО с девяти утра до одиннадцати вечера.

Во-первых, потому, что верила — когда-нибудь он придет.

Во-вторых, потому, что идти было некуда. Грязной квартирой в «Орехово-Кокосово» мы еще не располагали, ночевали у Тошиных приятелей и подруг, в общежитиях, случалось — в подъездах, лифтах, на вокзальных скамейках.

Памятное сидение кончилось тем, что меня забрали в милицию, куда немедленно — словно только того и ждал — явился милый с приятелем москвичом. Приятель размахивал паспортом с пропиской, Антон кричал, что «эти люди не читали Шекспира», я плакала, оттого что сподобилась сравнения с Джульеттой.

Все кончилось хорошо — нас отпустили и даже, кажется, извинились.

Словом, в метро я не столько горевала об утраченных очках — отдельной, надо сказать, особой моей гордости.

Не так стыдилась того, что множество людей стали свидетелями моего унижения.

Главное было — удержать Антона, вцепиться из последних силенок в мускулистую руку, сжать зубы и, сколько ни пытался отпихнуть, сколько ни бил бы снова — не отпустить ни на шаг. Не дать затеряться в толпе, пропасть. Быть может, навсегда.

Это, кстати, был мой вечный кошмар, живший в душе постоянно — наяву и во сне. Он уходит навсегда, а я остаюсь. Одна. В чужом, неласковом городе. Без денег. Без друзей. Без жилья. Но главное — без него. Жизнь кончается.

И я цеплялась.

В метро, однако, Антон отошел удивительно быстро.

Какая-то сердобольная женщина еще увещевала его, придерживала за руку, на всякий случай заслоняя меня большим, полным телом, а решение было уже принято.

Метаморфоза происходила на глазах удивленной публики — распоясавшийся хам стремительно превращался в безрассудно отважного рыцаря.

Легко отстранив добрую женщину, Тоша прыгнул на рельсы.

Толпа ахнула в предчувствии страшного. Придвинулась вплотную к краю платформы, в надежде рассмотреть грядущий кошмар во всех кровавых подробностях. Все, надо полагать, ждали запаха жареной плоти, обугленного тела. К тому же из тоннеля вот-вот должен был появиться электропоезд. Для того, разумеется, чтобы довершить трагедию.

Ничего ужасного, однако, не произошло.

Только страшно завыло и зазвенело вокруг, расталкивая людей, побежали по платформе милиционеры, женщины в форменных тужурках и сатиновых халатах.

Тошу выволокли наверх, скрутили руки, потащили куда-то, я с рыданиями пробивалась следом.

Незрячая, но счастливая.

В отделении милиции он с усмешкой отдал мне очки: «Прозрей, четырехглазая!»

Милиционеры умилились.

Про оплеуху все как-то сразу забыли, зато ясно было — парень жизнью рисковал из-за очков подслеповатой девчонки.

И снова все кончилось благополучно, нас отпустили, не спросив даже документы.

Так жили.

Офис — огромное здание в центре, окнами на Кремль.

Мрамор, стекло, вокруг — гектар английского газона.

По газону — редко — голубые ели. Почти кремлевские, и мысли в этой связи навевают соответствующие.

Собственно, это еще один прием Антонова арсенала — штришками, штрихами, деталями, мелочами и разными действительно серьезными штучками провоцировать определенные ассоциации.