Марина Юденич - Доля ангелов

Зато последовал неожиданный вопрос.

Пришлось оторваться от кофе, первой чашкой которого я наслаждалась в тишине и покое. Давно забытое чувство.

— Вам что, не передали команду?

Вопрос звучит неожиданно. Даже для меня.

Оказывается, я могу в точности повторять совершенно антоновские интонации, которые на самом деле терпеть не могу. Простите за дурной каламбур. К тому же следует говорить: не могла.

И мне отнюдь не почудилось, начальник службы безопасности услышал то же. Бедняга даже вздрогнул.

Говорю же: была между ними какая-то трогательная история, когда Антон оказал охраннику серьезную услугу, прикрыв всей мощью своих недюжинных возможностей — то ли от тюрьмы, то ли от чего похуже. Словом, в преданности главного телохранителя он был уверен и даже любил прихвастнуть ею. Грело, надо полагать, душу.

Меня, однако ж, совсем не греет. Потому не вижу причин говорить иначе.

И не смягчаю тон.

— Передали, но…

— Но — что? — Определенно интонации Антона мне удаются.

Не интонации даже — приемы общения, что были у него в ходу. Любимый — перебить человека, не позволить закончить фразу, хотя понятно: тому есть что сказать. Он знал: это здорово бьет по мозгам. Особенно если мозги к такой манере общения не приучены.

Охранник — уж точно — не приучен.

Его, обязанного и — главное! — готового в случае чего прикрыть собственным телом, Тоша привечал. Брал в парную, на корт, если не было под рукой достойного партнера. В машине снисходил до приятельского трепа.

И вдруг — щелчок по носу.

Возможно, я не права.

Однако ж меня этот сгусток мускулов, с волевым подбородком и мощными челюстями, телом своим не прикроет. Это точно.

К тому же тон взят непроизвольно, а значит — почти наверняка правильно.

— Я только хотел уточнить — готовить кортеж?

— А вы как думаете?

— Я не знаю. Потому и спрашиваю.

Кажется, нас задело.

Ничего милый, привыкай.

Кстати, решение ехать кортежем, в точности повторяя замашки покойного супруга, я приняла только что, наблюдая за смятением охранника.

— Не понимаю вопроса. Или вы предполагаете, что руководить компанией я буду отсюда?

С дачи, на которой ваш дражайший шеф запер меня с иезуитством средневекового сатрапа.

«Зачем тебе в город? Пробки, грязь, смог. Тряпки мы все равно покупаем за границей. Да и куда тебе их носить, тряпки? Гардеробную перестраиваем третий раз, все равно — тесно. И где ты, собственно, бываешь, кроме косметического салона? А там вы расхаживаете в неглиже, как я понимаю…

Выс-тав-ка? Брось. Не королевское это дело толкаться в толпе голодных недоумков, представляющих себя андеграундом. Кого из творцов желает лицезреть ваша светлость? Ей-богу, привезу сюда со всем барахлом — меньше головной боли.

Те-а-тры?..»

Et cetera…

Однако ж, разумеется, эта претензия уже никак не может быть адресована начальнику охраны. Да и не претензия теперь. Скорее — воспоминание.

Он молчит, переживая, надо думать, бурю чувств, отнюдь не дружественных.

Но не уходит.

Похоже, что-то еще.

— Я слушаю. А кофе стынет.

— Извините. Следователь прокуратуры интересуется, когда вы можете уделить ему время?

— Зачем? Мы уже встречались.

— Остались какие-то формальности.

— Формальности? Или они сомневаются в том, что произошел несчастный случай?

— Они не сомневаются.

— А вы?

— Какая разница?

— Вот как? Мне казалось, что именно вы отвечали за безопасность Антона Васильевича. А теперь отвечаете за мою. Значит, не отвечаете?

— Мне подать заявление?

— Я подумаю.

Он замирает на мгновение, но этого достаточно, чтобы понять, насколько растерян и даже смятен наш — а вернее, мой — главный охранник.

В принципе, он готов к такому повороту событий, но в глубине души рассчитывает все же на чудо.

Именно — чудо.

Вернется вдруг, живой и невредимый, любимый шеф, будто не он вовсе камнем сверзнулся с высоты птичьего полета, запутавшись в стропах собственного парашюта. Притом — дополнительно в последнем, смертельном броске — врезался в прибрежные скалы и вдрызг расшибся. После — для того, надо полагать, чтоб уж наверняка — рухнул в неуютную пучину холодного северного моря и некоторое время болтался на поверхности обезображенным трупом, но все же умудрился затонуть. С пристегнутым парашютом. Большая редкость, как утверждают специалисты.

Он сумел.

Тело извлекала из глубин целая водолазная команда. Такой кульбит.

Маниакальное Тошино стремление во всем превзойти окружающих, удивить, а лучше ошарашить — скорчило напоследок самую мерзкую свою гримасу.

Пафос в том, что на сей раз не кому-то — ему самому.

Интересно, успел он ее разглядеть?

Но я отвлеклась.

Охранник по-прежнему у двери.

Ах да, прокуратура, формальности, время встречи.

— Скажите, пусть подъезжает на следующей неделе.

— Я передам.

Он наконец убирается.

Но кофе действительно остыл.

И наслаждение растворилось вместе с пряным ароматом. Разумеется, я могу заказать вторую чашку, третью и тридцать третью, черт меня побери! Могу вообще никуда не ехать. Спешных дел в городе нет — это известно мне так же хорошо, как прежде было известно Антону. Дела настолько «швах» и несколько хуже того, что настало затишье. Нас даже не атакуют. Просто ждут.

И тем не менее в офис — неукоснительно следуя традиции Антона — я прибуду вовремя.

То бишь в его время.

И ни минутой позже.

Так-то.

На поверку принц оказался таким же заезжим абитуриентом, как и я, однако — со стажем. Год как барахтался в Москве, оставшись за бортом юридического факультета.

В те годы амбициозные абитуриенты из провинции покорять столичные вершины начинали, как правило, с самых недоступных. ВГИК, МГИМО, МГУ и прочая…

По большей части — исключительно — вследствие дремучей провинциальной наивности.

А потому, едва ступив на палубу вожделенного лайнера, который, по расчетам, шел прямиком к туманным берегам мирового признания или на крайний случай отечественной славы, отважный местечковый таракан немедленно оказывался за бортом. Сброшенный легким пинком первого же матроса-экзаменатора. Тогда, вдоволь нахлебавшись соленой мутной воды, не слишком чистой у причала, заезжий либо окончательно терял рассудок и продолжал отчаянно карабкаться на ту же недосягаемую палубу. Разумеется, срывался вниз, снова уходил с головой в мутные прибрежные воды.

Случалось, тонул. Но также случалось, оказывался на поверхности. И снова карабкался, и снова падал.

До бесконечности. Или — до победы.

Такое тоже случалось — шалые от счастья тридцатилетние дяди и тети в толпе юных первокурсников.

Либо — значительно чаще — умнел на глазах и тихо взбирался на борт какого-нибудь утлого суденышка, которое вечно страдало от хронического недобора экипажа, зато барражировало в столичных водах.