Марина Юденич - Доля ангелов

Днем ходил не в себе.

Мысли в голову лезли самые что ни на есть поганые.

Сажусь, к примеру, в машину — обычное дело. В голове же всплывает неожиданно: остановись! Остерегись! Опасно!

Разумеется, еду. Больные фантазии — не повод отменять деловые встречи. В дороге, однако ж, чувствую себя не слишком уютно. Будто и правда за каждым поворотом караулит смерть.

Захожу в лифт. Безобидное, в общем, сооружение. И почти безопасное. Разве застрянешь между этажами минут на тридцать — сорок. Так ведь от этого не умирают. Закрываются мягко двери. В голове: вот и все. Обратной дороги нет.

Накатывает приступ клаустрофобии, самой что ни на есть натуральной. Никогда не страдал прежде. Чувствую себя законченным идиотом. Тем более люди вокруг. Близко. Глаза — можно сказать — в глаза. Понятное дело, замечают. Смотрят сочувственно, опасливо.

На душе — мерзость.

Такой выдался день.

Извелся. Достал окружающих. Измотал душу.

Заснул не сразу. Но забылся-таки.

И увидел храм. Церковь самую обычную, каких не счесть в ближайшей округе. Нашей, подмосковной.

Никакой тебе басурманщины: замков, парков, прудов, прокуренных баров — все знакомо до боли. Простите уж за банальность.

Потому, может быть, показалась церквушка известной. Вроде был в ней когда-то прежде.

А когда? Зачем? По какому поводу? Не припомню.

В чистом поле церквушка. Деревеньки — обычной, как принято — не наблюдается поблизости. Ни деревца.

Только ограда. Несерьезная, надо сказать. Одно название.

Тишина кругом. Безлюдно. Пасмурно. День, однако ж, по всему — летний. Небо хмурое, низко стелется над колокольней. Но веет теплом. Долетает откуда-то ветер, несет аромат свежей травы с горькой примесью полыни.

Определенно наши края. Ни в каких других так не пахнет.

Я иду по тропинке, что тянется к храму, убегает в сторону от дороги, узкой, разбитой, пыльной.

Поднимаюсь по истертым ступеням.

Дверь прикрыта, но легко поддается.

Внутри — полумрак, не горят даже свечи, только солнечный свет. Неяркий. Высоко, под самым куполом, узкие окошки.

Небогатое убранство. Беленые стены, образов немного, развешаны редко, многие без окладов.

Иду к алтарю. Уверенно, без опаски. Говорю же: знакомая церковь. Был не раз. Теперь — почти уверен.

Тут…

Не знаю как у кого, у меня, если случается во сне неожиданность, непременно — пугающая. Страшная. Такая, знаете, из области невозможного по определению. Запредельного.

И теперь, в храме, вижу вдруг на том месте, где положено быть алтарю, — лестницу.

Ту, из замка, будь она трижды неладна!

Неотесанную, каменную, прилепившуюся к такой же шершавой, грубой стене. Узкую, крутую — опасную. Без перил.

Те же свечи в круглых стеклянных плафонах дрожат на ступенях.

Тот же свет — мерцающий, пугливый. Стелется низко.

Замирает сердце, холодеет в груди. Знакомое уже состояние: хочется крикнуть — да не можется. Нет голоса. Пропал.

А по лестнице между тем спускается священник.

Как ни в чем не бывало. Не замечая будто бы несуразицы.

Обыкновенный с виду батюшка. Не сказать, чтоб молодой, но совсем еще не старый. Невысокий. Щуплый. С редкой несерьезной бородкой. В темной рясе. Без головного убора. Тонкие русые волосы аккуратно расчесаны на пробор. Глаза светлые. Смотрят ласково.

— Припозднились вы. Служба закончилась. Или — по делу?

Я молчу.

Собираюсь с мыслями. Хочу говорить со святым отцом. Только с чего начать? Спросить, к примеру, почему лестница в храме?

Глупо. Он по ней шагает спокойно, будто так и надо. Может, и в самом деле надо? Хорош я тогда со своими вопросами.

А не спрашивать, тогда — что?

Зачем, собственно, явился?

Ясно же как Божий день, коль уж скоро и здесь Лестница — дело-то в ней!

Выходит, нужно спросить?

Открываю было рот. И не нахожу слов. Шевелю беззвучно губами.

— Случилось что у вас?

— Лестница… вот, — только и смог выговорить. И то — с трудом. Но он понял.

— Вот оно что! Видите, стало быть, лестницу?

— А ее что же, на самом деле нет?

— Есть, отчего же. Только видит не всякий.

— Почему?

— Да как вам сказать. Лестница эта — в некотором роде — последний отрезок пути. Земного, разумеется. Открывается тем, кому в ближайшее время предстоит завершить земные дела. Но и в этом случае не все едино. То есть далеко не каждый видит именно лестницу. Случается, и довольно часто, человеку мерещится коридор. Или — тоннель. Многие видят свет и спешат навстречу. Это благодать. Ни страха, ни печали.

— Я помню. Читал про людей в коридоре. Так они будто бы пережили клиническую смерь. Пережили! Понимаете вы?

— Понимаю, конечно.

— Конечно?! Они умирали! Катастрофы. Увечья. Инфаркты. А я, между прочим, здоров.

— Так ведь это сон.

Улыбается слабо и кротко.

Как ребенку.

Такая, дескать, очевидность! Зачем капризничать? Кричать?

А я и вправду кричал. Правда, недолго.

Ласковый батюшка молвил негромко, глянул негрозно — весь мой кураж лопнул, как мыльный пузырь. Изошел.

Стал я тих. Ниже травы.

— Всем, значит, коридор. А мне — лестница?

— Ну, не всем. Большинству. Так ведь это, известно, по делам… Человек, как правило, жизнь свою проживает ровно. С некоторым, конечно, уклоном. Вверх или вниз. Как получится. Чаще, впрочем, попеременно: то вверх, то вниз. Всего понемногу. А в итоге выходит — ровно. Вперед. От первого крика до последнего издыхания. Но бывает иначе.

— Я, выходит, двигался исключительно вверх?

— Полагали, что вверх. Прилагали к тому немалые усилия.

— Что значит полагал?

— Ровно то, что я сказал. Полагали. Надеялись. Рассчитывали. Были уверены. Так ведь это не новость. Намерения человеческие обычно устремлены вверх. То есть всякий, что бы ни вознамерился совершить, рассчитывает, что ему от этого станет хорошо. Даже вор, отнимающий у нищего последнюю краюху, полагает, что творит добро. Для себя. Дескать, этот сухарь поможет ему двигаться дальше. Иными словами — вверх. К сытости. Богатству. И далее.

— Выходит, идущие к вершинам живут иллюзией?

— Не всегда. Не все. Вопрос в том, что — вершина? Для того, кто отнял у бродяги сухарь, ближайшая — сытость. Для другого — радость милосердия. Он сухарь отдаст. Про себя вы всё знаете сами.

— Да. Иллюзий не питаю. Но лестница-то, между прочим, ведет вверх. По-вашему — следовало бы в обратном направлении.

— По-моему, так и есть. А вы — до срока — видите вокруг привычный порядок вещей. Господь милосерд. К чему стращать раба, стоящего на самом краю? Все уже сотворено. Ничего не поправишь. Поздно.

— Говорите, милосерд? А раскаяние? Мне что же, отказано в этой милости?

— Никому не отказано. Но к чему же пустые слова? Была бы душа ваша способна… Открыта… Могла бы, пусть и на последней ступени, покаяться… он рассудил бы иначе. Не сомневайтесь. Но вы… Можете не отвечать. Или — если надумаете — скажите не мне. Себе. Признайте: и сейчас не раскаиваетесь ни в чем. Ни о чем не жалеете.