Марина Юденич - Доля ангелов

Странно однако ж: в бесконечной череде женщин, в этот час, припомнил только двух — ее и меня. И даже как будто перепутал. Впрочем — что уж лукавить? — ничего особенно странного в этом нет. Обе мы кое-что да значили в его жизни. Сыграли — как пишут в официальных биографиях — не последнюю роль. Вот и вспомнил. И объединил. Живую — с мертвой. Последнее — меня не задевает. Не пугает. Скорее уж — трогает.

Еще одно «ах» — вне всякого сомнения — следует адресовать философским экзерсисам Антона. Не ожидала. Однажды, впрочем, было уже нечто подобное. Меньше философской зауми, больше романтики — но тоже нежданно-негаданно. Давно. Двадцать два года назад. В клинике профессора Надебаидзе. Тогда — у больничной койки — он тоже говорил витиевато. И пожалуй, красиво. Теперь красивости заметно поубавилось, зато обозначилась попытка переосмыслить… Что, собственно?.. Жизнь? Законы мироздания? Догмы? Максимы? Он ведь, похоже, ринулся в богоборчество.

«Ах», да и только.

«Ахи», впрочем, следует исключить или по крайней мере отложить на какое-то время. «Ахи» — те же эмоции. Уведут — притом легко — в сторону, заморочат голову романтическим туманом.

Никаких более «ахов».

Второе.

Твердь под ногами, похоже, теряет несокрушимость. Потому что вопрос, обозначенный под номером два, не совсем укладывается в прокрустово ложе материального мира. Что до субстанций нематериальных — они для меня тайна за семью печатями. Срывать которые — откровенно говоря — не пыталась никогда. Предпочитала держаться на безопасном расстоянии.

Разве что гороскоп на глянцевой странице, случайно к тому же раскрытой, пробегала между делом. Удивляясь в очередной раз числу и упорству бесноватого племени жнецов и сеятелей на вечном поле чудес.

«Ракам сегодня следует проявить максимум осторожности. В пути вас подстерегают травмы, ушибы, серьезные увечья».

Всех. Одну двенадцатую населения планеты, включая грудных младенцев и безнадежно обездвиженных паралитиков. Воистину черный день для мировой травматологии.

Высмеивать гороскопы было, однако ж, делом нехитрым. Хитрых вопросов из области нематериальной судьба не подбрасывала. Щадила, что ли? Полагала, хватает того, что есть. Материального вполне. Но разве ж от этого легче?

Теперь, похоже, наметились некоторые перемены.

Вопрос номер два, к примеру. Как это писал Антон?

Как пишут вообще, целенаправленно или вдруг — по внезапному наитию — схватившись за перо? Порассуждать — дабы — обо всем на свете. Взглянуть на мир сквозь призму собственных умозаключений, оповестить читающую публику о том, что увидел. Разложить, уступая творческому томлению, сложный пасьянс впечатлений и чувств. Расписать потом — как легли карты. В назидание любителям потрепанных колод.

Словом, творил нечто: литературу, беллетристику? Страдал, наконец, графоманией?

Или — что?..

Твердь уже не колеблется — откровенно норовит ускользнуть из-под ног.

И все описанное позже он действительно пережил? Пусть во сне. Урывками. Кошмарами. Даже — собственную смерть. Удивительно, кстати, похожую на ту, что уже дышала в затылок.

«…кажется, я понял» — его последние слова.

Кажется, я понимаю тоже. Потому что помню, как это было: влажный ветер, налетевший вдруг, и странное чувство полета.

Твердь земная окончательно уходит из-под ног. На какой-то миг даже кажется: безвозвратно.

Но — нет. Возвращаюсь в обычное состояние, не успев испугаться по-настоящему. Только легкий противный сквозняк в груди.

И тем не менее — а быть может, именно потому — третье. На грани миров: материального и… того, другого. Место, где происходило это. Или — могло происходить.

Странный замок в заколдованном парке, лестница в небытие, стоптанные ступени, маленькие трусливые свечи и узкий, глубокий пролет. Смертельно опасный. Без перил.

Оно играет в любом случае, это место. У него своя роль — не проходная, не случайная. Не антураж, не декорация. И никакой маркизы Анжелики.

Это место — само по себе. Оно — в центре. А все остальное — вокруг. Думал, чувствовал, переживал или пережил Антон то, о чем писал? Грезил или видел наяву?

Не суть. Как бы там ни было — все происходило именно там. В этом месте. И никаком другом.

Грезил? Значит, грезилось место.

Видел наяву? Вполне вероятно. Много колесил Антон Васильевич по свету, замков — самых что ни на есть фантастических — видел множество. Из всего — однако ж! — разнообразия отчего-то выбрал именно этот. D’Azay.

Потому выходило — как ни крути — маленький замок на страницах Антоновой рукописи возник не случайно.

Что-то нежданное открылось там Антону.

Или — явилось.

Или — того проще — мирно хранилось на пыльной полке долгие годы, а может — века. И дождалось — пробил положенный час. Мерзкой, слякотной ночью усталый, раздраженный странник на старом авто явился к воротам замка.

Неплохое — между прочим — начало для сказки.

Сказка — в итоге — сложилась.

И даже написана, облечена — некоторым образом — в литературную форму. Не слишком, возможно, соответствующую жанру.

Судить — однако ж — не мне.

Но как бы там ни было, литературные достоинства Антонова опуса для меня не очевидны. Отнюдь.

Руководствуюсь, понятное дело, известным «принципом папуаса» — он же «принцип дилетанта», — основанным на двух простейших понятиях: нравится — не нравится.

Мне не нравится. Записки рефлексирующего истерика, не схваченные, пусть бы и на живую нитку, отдаленным подобием сюжета. И только. Определенно не «Записки сумасшедшего»! И рядом, что называется, не лежало.

Странная все же эта контора — издательство «Премьер-пресс», загадочная корпоративная структура — «мы». Рискованное, труднообъяснимое решение — печатать короткую невнятную рукопись, по определению не пригодную для публичного чтения.

Скорее уж…

Бывают пьесы одного актера.

По аналогии: это — рукопись одного читателя. Меня.

Потому что понять до конца, тем более оценить в полной мере хаос, царящий в его — автора — душе, степень ужаса и отчаяния, которые, очевидно, пережил напоследок, по-настоящему могу только я.

Еще — возможно и очень приблизительно — некоторое количество народа, «узкий круг ограниченных людей», хорошо знавших Антона. Если, разумеется, возьмется вдруг читать сомнительную беллетристику — и вообще читать. В чем сомневаюсь: не та популяция.

Не читающая по определению.

Однако ж если вдруг по случаю или потому, что заговорят в определенных кругах… возможно, снизойдут, пролистают, пробегут по диагонали. Испытают — надо думать — несколько неприятных минут, потому что нехорошим душком повеет со страниц. Необъяснимым, жутковатым. Зябко передернут плечами, что-то обронят вскользь про мистику и прочую чертовщину. Дескать, вот ведь, предчувствовал, оказывается, покойник. Дергался. Ждал. И — дождался.