Марина Юденич - Доля ангелов

Да, таких, понимающих, наберется десятка два. Никак не больше. Их Антон, пожалуй, считал ровней. Или — почти ровней. Вследствие чего — терпел с трудом. Побаивался. Случалось, боялся откровенно. Завидовал. Но всегда — ненавидел. И пользовался взаимностью.

Теперь выходило: им, что ли, адресовал тоскливый вой издыхающей души?

Невозможно. Потому что не может быть никогда. И точка.

Публику же вообще — «широкий круг читателей» — Тоша никогда не воспринимал всерьез. И вообще не воспринимал. «Не видел в упор» или, напротив, «видел в гробу и белых тапочках». Цитирую дословно. Звал — чтобы закончить с терминологией — «плебсом», «быдлом», «стадом». Далее — в том же духе, но уже непечатно.

Для кого же писал? Выворачивал душу наизнанку, желая притом всенепременно, чтобы эту вывороченную душу разглядели. Возможно — поняли. Но как бы там ни было, приняли к сведению то, что с ней, оказывается, происходило.

Особенно — в преддверии конца. Не души, разумеется. Приданного ей во временное пользование тела. Для нее конец, вероятнее всего, обернулся началом. И — слава Богу! — об этом ничего не известно. Про то лучше вообще не думать.

А думать, между прочим, следует о том, что очевидно лежит на поверхности. Во всей красе и полной, абсолютной непонятности. Безусловное и загадочное.

Что именно?

Послание Антона, разумеется.

Адресованное — нескромно, конечно, но бесспорно — мне, нелюбимой.

К чему бы это: к добру ли, к худу ли? Вопрос, между прочим, непростой. Учила когда-то старая нянька: привидится в темном углу кудлатый карлик-домовой, явится ночью к постели, встанет у изголовья — не журиться, не медлить, не мямлить — задавать заветный вопрос. Отвечать старичок, по преданию, должен правду. Ничего, кроме правды. Обязан.

Теперешняя история далека от нянькиных сказок, но тем не менее проглядывает некая параллель. Из мира иного, оборотного, обители домовых и прочих нематериальных субстанций, вещал теперь Антон. И непонятно было, к чему этот сказ.

Добра хотел покойный супруг? Расщедрился вдруг напоследок? Раскаялся?

Мерцающая лестница — допустим — была непростым и нелегким Антоновым путем к искуплению. Решил расплатиться за все. Ведут тогда ступени к истлевшей холстине. На ней голодный рисовальщик искусно начертал дымящийся котелок над пламенем домашнего очага. За пыльным холстом — дверь. За ней — всякий знает — заветное, желанное. У каждого — понятное дело — свое. Но как бы там ни было — нечто в высшей степени приятное.

Или остался Тоша верен себе до конца. Плел — у последней черты — вечные сети-интриги, заманивал в очередную ловушку.

Тогда замок — наживка. Очередное искушение из тех, какими — как розами другие мужья устилают дороги счастливых спутниц — усыпал мои пути-тропинки Антон.

А третьего не дано.

Я так понимаю.

Утро тем временем становится более уверенным.

Маленькая стрелка вплотную приблизились к девяти.

Истекает стремительно время праздных раздумий и невнятных мыслей, наступает пора действий.

Если все — говорю я себе, подводя итог ночному бдению, — не бред, следствие посттравматического синдрома. Не фантазии, рожденные вечной моей, неистребимой, идиотской верой в лучшее, которое наверняка где-то глубоко-глубоко присутствует в каждой душе. Даже — Антоновой.

Верой в чудо, если говорить по-простому. Несмотря на то что привычное «чудес не бывает» — твержу, как дятел. По поводу. И просто так.

Себя переубеждаю, что ли? Не иначе.

Если все — продолжаю я мысленно итожить продуманное и пережитое ночью — истолковано мной верно. Загадочный замок, расположенный, вероятно, во Франции, действительно открыл Антону нечто. Сыграл неизвестную, но, бесспорно, решающую роль — это место следует найти.

Как минимум.

Как максимум — понять, что именно там произошло. Чем обернулось для Антона.

Вопрос — зачем? — отчетливо повисает в воздухе.

К нему, однако, я готова вполне, в запасе не один — сразу несколько ответов.

Во-первых, это «что-то» может оказаться важным и для меня. Недаром так долго существовали бок о бок, неразделимые, как сиамские близнецы. И — кто его знает? — возможно, до сих пор неразделенные.

Во-вторых, монотонное течение времени, заполненное работой — тупой, скучной, унизительной, скорбный финал которой хорошо известен, — начинает изрядно тяготить. Самоубийство, разнесенное во времени. Смертельная доза яда, хладнокровно разделенная на порции, принимать которые следует ежедневно, притом — прилюдно. И — с комментариями. Вот что это такое. Речь, разумеется, идет не о смерти физической. Но — социальной, финансовой, личностной, в конце концов. Тот, кто станет утверждать: несравнимы, бесконечно далеки эти понятия, — либо лжет ради красного словца, либо искренне заблуждается, потому как никогда ничего подобного не испытывал и даже не наблюдал с близкого расстояния. И храни его от этого Господь!

Я ухожу из привычной жизни медленно. Размеренно, капля за каплей, глотая отравленное питье.

Чувствую, как яд растекается по телу.

Отступают, теряются люди — размыкаются круги, сначала ближний, потом следующий, привычный и тоже приятный. За ними — неизвестная, неприветливая человеческая масса. Толпа.

Недоступными — исподволь, постепенно и навсегда — становятся привычные вещи. Отодвигаясь в пространстве и времени, растворяются в виртуальной — теперь для меня — бесконечности нарядных витрин и глянцевых страниц.

Привычки, отказ от которых причиняет боль. Настоящую. Будто отняли палец, рубанули безжалостно тесаком. Кровоточащую культю не прихватили даже грязной тряпицей. Больно нечеловечески. И страшно.

Так противно живу, раздавая долги, искупая — по мере сил и возможностей — Антоново зло.

Так живу, понимая, что силы на исходе, потому прежде всего, что совершенно непонятно — зачем терпеть, тащить на себе ношу чужих грехов? Во имя чего? Что потом?

Желанная — вожделенная даже — некогда свобода. И — что?..

Увещеваю себя, конечно. Убеждаю. Взываю к разуму. Дескать, главное — жива, здорова, относительно молода… И далее про судьбу, которая, возможно, еще повернется когда-нибудь светлым ликом. Сложится как-никак.

Все, однако ж, теория.

Здесь — другое. Не практика, возможно, но вероятность конкретного события, интрига, действо. К добру ли, к худу ли — в этой истории не суть. Пусть бы и к худу, но всяко-разно не тихое, безропотное самоубийство, иезуитски разнесенное во времени. Тот самый, возможно, поворот судьбы.

Не проскочить бы, тупо следуя по главной дороге. Где дорожные указатели напоминают одно и то же: «Чудес не бывает». На каждом километре.

Не проскочу.

Чистый лист бумаги передо мной. На нем четким почерком записной отличницы излагаю нечто, отдаленно напоминающее план действий.