Марина Юденич - Доля ангелов

И что-то приветливое, хотя ни черта толком не слышно.

Да и про что слушать-то? Про то, что меня в который уже раз приветствуют на борту самолета «Boing-747», выполняющего рейс по маршруту Москва — Париж…

Нечего слушать.

Эту протокольную галиматью — при желании — могу слово в слово повторить сама и прононс грассирующий, парижский изображу, пожалуй, ничуть не хуже.

Другое дело — рев турбин.

Шум двигателя заполнит собой все пространство — и нет для меня музыки более приятной, ласкающей слух и душу. Потому как она есть не что иное, как прелюдия. Увертюра к одному из самых любимых зрелищ и состояний души.

Надо ли говорить — у меня есть веские основания не любить полеты, более того — бояться.

Но я обожаю.

Мгновение, когда разогнавшийся лайнер едва уловимо отрывается от земли, наполняет мое сердце неописуемым восторгом.

Такая метаморфоза.

Еще я думаю в эти минуты, а вернее — несколькими секундами спустя, когда земной ландшафт уже отчетливо дает крен, заметно мельчают машины, строения, люди — и голубое бескрайнее небо распахивает мне навстречу объятия.

Я обязательно думаю: это начало. Непременно — начало. Там, на земле, оставлено нечто, чему пришла пора завершиться.

Порой мне становится грустно. Оставшееся внизу не так уж скверно. И греет сердце.

Порой — не греет. И радостно на душе, что завершен этап.

Но как бы там ни было — впереди восторг.

И ожидание чего-то запредельного, там, вдалеке, на другом краю воздушного пространства.

Конечно, ничего подобного не происходит. Не происходило никогда. Удачная поездка, очень удачная, менее удачная. Из рук вон скверная. В таком диапазоне. Никаких запредельностей.

Но счастье минутное, мимолетная шальная надежда — все равно со мной, в каждом полете.

Теперь — тоже.

Теперь, впрочем, немного больше оснований рассчитывать на нечто особенное.

Несколько больше.

Вопрос в том, чего «особенного» следует ждать: особой мерзости или особой радости?

Но не об этом я думаю теперь.

Маленьких радостей — тем паче таких острых — мало в жизни. Наслаждаться ими надо сполна, до донышка, до последней капли.

Кстати, о каплях.

— Минеральная вода, сок, шампанское? — Галльская улыбка, галльское радушие и поднос, уставленный небольшими — не шибко разгуляешься — рюмочками на тонких ножках.

— Коньяк. Мадам будет пить мой коньяк. Принесите, пожалуйста, бокалы.

Незнакомец в соседнем кресле материализовался будто из воздуха.

Помню точно: до той минуты, когда лайнер вырулил на взлетную полосу и, получив добро диспетчера, стал набирать скорость, а затем и высоту, — рядом не было никого.

Кресло пустовало, и, прежде чем насладиться радостью первых мгновений полета, успела мельком заметить: «Вот славно, потом можно будет даже прилечь».

Надо думать, он подсел в те минуты, когда я безраздельно наслаждалась расставанием с землей.

Ничего особенного и даже странного.

Салон бизнес-класса заполнен ровно наполовину, до взлета пассажиры фланировали почти произвольно.

Мог бы, конечно, спросить разрешения, но вполне вероятно, что спрашивал.

А я не ответила, потому что не слышала и не видела ничего вокруг.

Бог бы с ним.

Но коньяк — да еще так безапелляционно, — пожалуй, перебор.

На самовлюбленного нувориша, убежденного в том, что власть, обаяние и слава его безграничны, незнакомец вроде не похож.

Скорее уж нечто богемное — свободного покроя льняной костюм, мокасины, тонкий трикотажный джемпер — все в мягких пастельных тонах. Загорелый, подтянутый, правда — лысый. Однако ж ему идет. И глаза — красивые, цвета хмурой морской волны, нахальные и добрые одновременно.

Может, некая знаменитость на стезе изящных искусств, только я — по маетности душевной и занятости другими проблемами — современные изящные искусства знаю мало, тем паче отдельно взятых творцов.

Но коньяк — да еще с таким апломбом — все равно перебор.

Мысленно собираю слова, чтобы вышло без хамства, но задело. Словом, сразу — на место.

И дело с концом.

Стюардесса глядит выжидающе: это понятно — француженки редко отказываются от коньяка, тем паче в таком комплекте. Как ведут себя в таких случаях русские, она, похоже, тоже имеет представление.

Я наконец готова ответить.

Но она начинает первой.

— О да, — говорит она, растекаясь пуще обычного медом и патокой, — месье Самойлов наш гость… И коньяк… Да, мадам, настоятельно рекомендую попробовать…

— Да что там рекомендовать. Несите бокалы и бутылку. Себе — тоже.

— Вы что, владелец?

— Чего — владелец?

— «Air France»?

— Я? — Он задумывается на мгновение, будто вспоминает, есть ли в реестре его собственности такая структура — «Air France». — Нет, разумеется. А с чего это вы взяли?

— Первый раз вижу, чтобы так плясала обслуга. Даже в первом классе, когда он есть.

— А! Нет, я не владелец. Просто — гость, к тому же уже угостил их моим коньяком. А был бы владелец, ни за что не стал бы. Неужели не ясно?

— Не ясно.

— Но это же был бы тот коньяк, который заложен в себестоимость билета. Какого черта увеличивать? Тем паче охмуряя собственных стюардесс.

— Значит, вы винодел?

— С какого перепугу?

— Ну вы же сказали: мой коньяк.

— А! Нет. Будь я винодел, тоже вряд ли стал бы угощать всех подряд дорогущим коньяком. Разве так — плеснул по наперстку. Понюхать. В рекламных целях.

— Кажется, я поняла. Вы — жлоб.

— Жлоб? Первый раз слышу такое в свой адрес. Да я, если хотите знать, вообще душа парень. Добрейший человек.

— Так что ж вы так носитесь со своим коньяком?

— Да не мой это коньяк, вот что пытаюсь вам вдолбить. То есть теперь мой, подарочный, так сказать. Но — поверьте — отменный. Такого вы еще не пили никогда. Так что не вздумайте отказываться.

— И откуда такая манна небесная?

— О! А вот это потом — когда познакомимся и выпьем, разумеется.

Стюардесса тем временем несет долгожданное.

Деревянная полированная коробка с массивным бронзовым замком и таким же барельефом — томагавк на крышке — в целом очень похожа на герб.

Три пузатых коньячных фужера.

— Лимон? — Он придирчиво окидывает глазами натюрморт, но, обнаружив искомое, быстро успокаивается и поясняет по-русски: — Эти идиоты не подают лимон к коньяку. Не принято. А я люблю.

— Citron, citron, — счастливо бормочет стюардесса.

— Это индейский коньяк? — Я уже понимаю, что хочу отведать этого коньяка, но сдавать позиции надо красиво, по крайней мере с иронией.

— Индейский? А, томагавк! Вы что же, «Hennessy» ни разу не пили, голубка? И даже бутылку не видели?

Действительно «Hennessy»!

Теперь, когда массивная бутылка тяжелого граненого хрусталя извлечена из сундука, никаких сомнений.