Наталия Экономцева - Точка Женщины

— С девочками?! — Теперь уже становится понятно, что сдерживаться он больше не намерен. — Да ты в жизни никуда не ходила ни с какими девочками!

Она тихо проходит мимо него, садится на стульчик в прихожей и начинает завязывать кроссовки. Он в два прыжка оказывается рядом. Его кулаки сжаты, а немолодое, покрытое морщинами лицо искажается, и сложно сказать, чего в нем больше — гнева или страдания. Впрочем, она на него не смотрит. Она сосредоточенно завязывает шнурки. Если бы она все-таки подняла на него глаза, то увидела бы, что в первые секунды он близок к тому, чтобы броситься на нее с кулаками. Он невысок, но крепок и подтянут, а главное — он готов на все, лишь бы она не могла не замечать его и дальше. Но все-таки он берет себя в руки и достаточно спокойно произносит:

— Я думал, мы поужинаем вместе и потом… ты бы посмотрела, что я сегодня сделал…

— Слушай, я и так знаю, что ты сегодня сделал! Ты меня нарисовал! В миллион сто двадцать пятый раз! — говорит она, сжимая в руках ключи и глядя в сторону двери.

— Зачем ты так?!

— Почему у меня такое ощущение, что я пытаюсь летать, а ты хватаешь меня за ноги и тянешь вниз?

— Я не знаю, — совершенно искренне отвечает он.

После чего она открывает дверь и выходит. А он в сердцах лупит ногой в стену, и на дорогом светлом покрытии остается четкий след не очень чистой подошвы. В ванной он сует седеющую голову под ледяную воду, а потом идет в кухню, чтобы все-таки пожарить баклажаны — с сыром и специями, так, как ей нравится больше всего. А она выходит из подъезда, замахивается, чтобы швырнуть ключи в мусорный ящик, но в последний момент не разжимает пальцы. Как-нибудь она еще обязательно вернется за вещами. Она кладет ключи в карман, но без сожаления швыряет в мусор свой телефон и быстро шагает прочь. Она наконец-то с облегчением вздыхает, в первый раз за последние полгода, ей-богу. При этом тополиный пух забивается ей в ноздри и заставляет чихать.

Но если уж совсем начистоту, Тата просто не знает о баклажанах со специями. Если бы она о них знала, то наверняка задержалась бы. Хотя бы на несколько минут.

Антон наблюдает за тем, как пластмассовым ножом она разрезает пополам булочку, намазывает маслом, кладет сверху сыр и с аппетитом жует. Потом она ест салат и горячее. Потом намазывает горчицей кусочек черного хлеба и тоже отправляет в рот. Потом запивает маленькое пирожное соком. Хрустит соленым печеньицем. Внимательно оглядывает опустевший пластиковый подносик и с грустью отставляет его в сторону.

Раньше Антону не приходилось встречать женщин, которые с таким удовольствием поглощали бы самолетную еду, причем в буквальном смысле до крошки: потому что, отставив подносик, она облизывает палец и подбирает со столика мак, осыпавшийся с соленого печенья.

— Может, ты хочешь съесть мою булочку? — неуверенно предлагает Антон. Поскольку ничего подобного ему еще не встречалось, он сомневается: не покажется ли это невежливым — предложить маленькой хрупкой женщине часть своего самолетного обеда? Вдруг она на это обидится?

— Булочку? — Она моментально отвлекается от созерцания облаков в иллюминаторе, — конечно, хочу. А масло у тебя осталось?

И она снова разрезает булочку пополам и намазывает маслом, хрустит солеными печеньицами с сыром и запивает пирожное коньяком. При этом совершенно очевидно, что она не отказалась бы и от зеленого салата с горячим, но, к сожалению, это Антон уже успел съесть сам.

— Так что это был за персонаж? — спрашивает Антон, когда подносики убраны, а столики сложены. — Тот, с баклажанами?

— Гениальный художник, — улыбается она. — Серьезно, очень талантливый и даже, можно сказать, известный.

— И ему тоже нужна была муза?

— О да, — отвечает Тата и с удовольствием потягивается в кресле, — какая жалость, что в самолетах не разрешают курить!

— А зачем?

— Как зачем? Ведь это же приятно… Хороший табак, знаешь, — это удивительная вещь, способная…

— Да подожди ты со своим табаком, — не очень вежливо прерывает ее Антон, — зачем муза художнику, если он и без того талантлив и даже известен?

— Чтобы он ненароком не превратился в памятник самому себе. А от этого очень хорошо помогает разбитое сердце… Если бы только он больше любил и меньше требовал…

— И что, помогло?

— Еще как! У него четыре выставки было в прошлом году. Я была на всех четырех, и на последней он сказал мне «спасибо». Знаешь, когда твоя любовь уходит от тебя сквозь пальцы, это очень больно, но только поначалу. А потом ты понимаешь, что терять уже нечего, и становится так легко, что хочется летать. А летать — это очень приятно, даже мне…

— В смысле, в самолете?

— В смысле, ты когда-нибудь был влюблен?

Он молчит. В тех книжках, что он читал, и даже в тех, что сам переводил, не было написано, как отвечать на подобный вопрос женщине, которая за какой-то час опутала тебя коконом из тончайших волокон.

— Я не знаю, — наконец как будто бы с сомнением говорит он. Но это только от того, что ему почему-то стыдно признаться: нет, не был. Я никого не любил. Ни по-настоящему, ни понарошку. Я даже начал думать, что мне вообще не дано полюбить. Наверное, стоило бы так и сказать. И добавить: то, что я чувствую сейчас, рядом с тобой, больше всего похоже на то, что я слышал о любви. Помоги мне, потому что я не знаю, как быть. Ты сбиваешь меня с ног, ты лишаешь меня возможности мыслить логически. Ты как будто существо с другой планеты, ты говоришь слова, в которые невозможно поверить, и тем не менее я ни секунды не сомневаюсь в том, что все это — правда. Я прочитал множество книг о любви — у меня дома они стоят в отдельном шкафу за прозрачным стеклом. Но любая из них сейчас, с тобой кажется мне бесполезной. И самое главное — я чувствую, что ты, невесомое, воздушное перышко, которое нигде не задерживается надолго, ты могла бы быть счастлива со мной.

Но все эти прекрасные слова, которые легко мог бы произнести любой из его приятелей, не идут у него с языка. Может быть, потому, что для любого из его приятелей это были бы просто слова? Он не знает. И он молчит.

А она одаривает его взглядом, исполненным глубочайшего сожаления. Действительно, при чем тут самолеты?

Я не знаю, перышко. Не знаю, каким должен быть мужчина, чтобы тебе не хотелось играть с ним в игры. Да и бывают ли такие муж чины? Видела ли ты хоть одного, который показался тебе достаточно сильным? Невесомое, легкое перышко, не потому ли ты нигде не задерживаешься надолго, что ни один из твоих любовников не достоин даже тонкого пальца на твоей нежной руке? Антон глубоко вздыхает, пытаясь прекратить этот разговор с самим собой, а вслух произносит:

— Расскажи мне еще что-нибудь.