Джеймс Уоллер - Унесенные ветром. Век XX

— Уж слишком о многом вы догадываетесь, мистер Уэйд.

Вот как, уже «мистер Уэйд». А скажи он Сэму о том, что ему известно гораздо большее — что на самом деле тот отдал Литваку весь будущий урожай-то, наверное, удостоился бы и обращения «сэр». Однако Уэйду все это было ни к чему. Он даже и раздражения не испытывал по отношению к Сэму, хотя тот давал предостаточно поводов.

— Я обязан догадываться, Сэм. Иначе в один прекрасный день я обнаружу, что весь твой участок, который все-таки является моим, перешел в полную собственность мистера Саймона Литвака.

— Можете не беспокоиться. Ваша земля, данная вам только потому, что вас родили, останется в целости и сохранности, — глупость и напыщенность говорили устами бедного Сэма.

— Хотелось бы надеяться, что так оно и будет, — спокойно отреагировал Уэйд. — Я бы с удовольствием поменялся с тобой местами, чтобы посмотреть, как через несколько лет вся Тара уплывет к Саймону Литваку или другому столь же пронырливому израильтянину. Либо какому-нибудь янки из Новой Англии, а может, со Среднего Запада. Но другой Тары у меня нет, да и эта тоже принадлежит мне не полностью. Однако сейчас я хотел предложить тебе вот что: я куплю у тебя твою часть урожая и заплачу наличными.

— Вот так сразу и заплатите? — в голосе Сэма не чувствовалось ни недоверия, ни заинтересованности, и Уэйд почти полностью убедился в том, что весь урожай этого года, до последнего фунта, принадлежит Саймону Литваку.

— Да, вот так сразу и заплачу. То есть, не совсем сразу. Ты же достаточно грамотен, Сэм, — в мыслях у него не было польстить Сэму, когда он произносил эти слова, — достаточно грамотен для того, чтобы разобраться в столь простых вещах. Мы сами будем очищать хлопок, если будем отвозить его, а в недалеком будущем — может быть, через год, может, через два — обязательно станем получать из него пряжу где-то здесь, поблизости.

— А чем вы — и кто там еще с вами — отличаетесь от Саймона Литвака? Какая мне разница, кто будет присваивать мои деньги? — Сэм произнес это раздраженно, высокопарно.

— Я объясню тебе разницу, Сэм. Мы, то есть, синдикат при отделении Ассоциации, планируем получать совсем небольшую прибыль, а такие, как Литвак, и прочие стервятники, у которых счета в восточных банках, получают по двадцать пять процентов одних только комиссионных. Да еще впридачу они продают тебе товары втридорога. Я не могу сказать, что я такой же фермер, как и ты, Сэм. Я вкладываю в свою землю гораздо больше труда. Может быть, поэтому мне и не безразлично, как будет распределяться заработанное мною. Советую тебе обдумать мое предложение.

— Я все уже давно обдумал.

— То есть, ты уже продал Саймону Литваку весь урожай этого года, Сэм? Я правильно тебя понял? — Уэйд повернулся и теперь уже в упор рассматривал эти темные глаза навыкате, этот широкий нос, выдающиеся скулы, оттенок на которых переходил из шоколадного в бронзовый, нити ранней седины в курчавых волосах.

«Уж этот-то никогда не пользовался патентованными средствами для выпрямления волос. Он идейный борец за эмансипацию негров. А ведь Сэм намного старше меня, ему, пожалуй, уже лет тридцать. И что у него, бедняги, есть, кроме своих принципов, почерпнутых из выступлений агитаторов-янки, да убеждений, в которых он сам до конца не разобрался, в которых наверняка не до конца уверен в глубине души.»

— Понимайте, как хотите, мистер Уэйд. Я — свободный человек. — Конечно, вызов. Разумеется, гордыня и высокомерие.

— От чего ты свободен, Сэм? От труда? Янки наобещали тебе небо в алмазах и землю обетованную, только где они сами? Три года уже, как нет их. А наши беды, наши хлопоты, наши заботы они не смогли, не захотели взять с собой.

На сей раз Сэм Грант ничего не ответил. То ли не счел нужным, то ли у него исчерпались аргументы.

Молли все так же неподвижно и беззвучно сидела в углу.

Выходя, Уэйд подумал о том, что свобода обрушилась на таких, как Сэм Грант, как-то вдруг, сразу и без предупреждения. Никто им не объяснил, что же это такое — свобода, чем она отличается от вседозволенности, и хотя целых семнадцать лет прошло с тех пор, хотя целое поколение успело подрасти — его, Уэйда, поколение — Сэм Грант, уже наживший седину в волосах, неизвестно сколько еще будет сидеть в таком вот дурацком кресле, обитом малиновым плюшем, и произносить напыщенные фразы, хотя в душе его наверняка царят хаос и смятение.

Лето было обычным — жарким и полусонным. В июле Уэйд поехал к миссис Тарлтон в ее имение Прекрасные Холмы. Когда-то, лет двадцать назад, у миссис Тарлтон был самый большой конный завод в штате. Во время войны все погибло. Говорили, что даже потеря четверых сыновей в войне не надломила Беатрису Тарлтон так, как надломила ее потеря лошадей. Но недаром все же она была коренной южанкой, все предки которой с незапамятных времен жили в этих краях. Жизнестойкость миссис Тарлтон не знала пределов. Она смогла сохранить почти половину своей земли и пустила не нее издольщиков. Конный завод ей тоже удалось восстановить, хотя и не в прежних пределах.

Прямая и тонкая, она не походила на женщину, которой скоро исполнится шестьдесят лет. Только подойдя к ней поближе, Уэйд разглядел густую седину в ее огненно-рыжих волосах. Морщины на очень светлой, почти не тронутой загаром коже миссис Тарлтон казались тщательно вымытыми и словно бы отбеленными.

— Боже мой, Уэйд, мальчик, дай-ка я тебя разгляжу, как следует! — воскликнула Беатриса Тарлтон, словно она не видела Уэйда по меньшей мере уже лет десять, хотя на самом деле прошло около двух. Они заезжали сюда с Уиллом осенью позапрошлого года.

— Нет, какая сейчас настала жизнь! — голос Беатрисы Тарлтон звучал молодо и звонко. — Мы, ближайшие соседи, не видимся по нескольку лет! А когда-то! Почти каждую неделю то там, то здесь устраивались пикники, приемы. А ведь тогда все были заняты ничуть не меньше, чем сейчас, пожалуй, даже больше. Теперь я знаю о жизни у вас, в Таре, меньше, чем о жизни в Атланте или даже в Новом Орлеане. Как твоя тетушка Сьюлин, как ей удается справляться с хозяйством? Бедняжка, она всегда была такой изнеженной. Вот твоя мать — совсем другое дело. Вылитый Джералд О’Хара, твой покойный дед. О, ей много удалось преодолеть, твоей матери. Какие-нибудь вести есть от нее?

Уэйд пожал плечами и пробормотал нечто не очень разборчивое. Последнее письмо из Европы пришло еще в марте, до этого корреспонденция поступала не чаще.

— Ну да, эти ее родственники-ирландцы. — В тоне миссис Тарлтон не слышалось ни осуждения, ни сожаления, ни сочувствия. — Новые времена. Твой дед рвался сюда, в Новый Свет, а твоя мать почему-то предпочитает Старый.

Насколько Уэйд знал из рассказов старших, Джералд О’Хара покинул тот самый Старый Свет не совсем по своей воле. И вроде бы даже не он первый из ирландцев разрешил таким образом дилемму: быть повешенным или эмигрировать.