Пол Райзин - Водка + мартини

— Ну и что тебе больше всего понравилось? — спрашивает Ясмин. Она говорит про коллекцию европейского искусства девятнадцатого века в Музее Метрополитен, по которому мы пробежались, — это я предложил ей сходить туда (ну да, я же помню, что это сделать «абсолютно необходимо»).

— Если бы мне предложили: выбирай, это твое — какую бы я выбрал? Скорей всего, Писсарро.

Я и в самом деле нахожу эту картину странно трогательной. Вид на парижский парк. Из серии, которую он писал, глядя из окна своей квартиры в разное время года. Здесь изображена поздняя осень, смеркается, люди медленно бредут по дорожкам к выходу, печальные пятна в пейзажном пространстве картины; наверное, расходятся по домам. Сверху нависает огромное мрачное небо, и большая грязная клякса облака на нем выглядит особенно уныло; облако плывет над далекими шпилями и словно говорит о надвигающейся ночи, о том, что летние радости подходят к концу.

— Я подумала, что зеленую краску для травы он выбрал неправильно, — говорит Ясмин. — Слишком уж она яркая для этого времени года.

Она, конечно, права. Теперь и мне приходит в голову, что трава на картине слишком яркая. Но, возможно, у Писсарро тогда оставался единственный тюбик зеленой краски. Если он писал свою картину в воскресенье — а люди, идущие группами, действительно выглядят как-то по-воскресному, — то не исключено, что он собирался заскочить в магазин, где торгуют красками, в понедельник, чтоб купить там тюбик зеленой потемнее, а потом позабыл. Что там говорил один знаменитый художник? Что, когда собираются критики, они говорят о цветовых соотношениях пятен. А когда собираются художники, они говорят об искусстве.

После полной неопределенности прошлой ночи сегодня, кажется, все складывается гораздо лучше. В Метрополитен мы провели всего каких-нибудь пару часов, но подлинные сокровища, собранные здесь, действительно захватывают дух. Как и сама Америка, музей, казалось, говорит посетителям: у нас есть возможность иметь все. А какое это удовольствие — проходить мимо прекрасных картин («Давай не будем смотреть Дега, — говорит она, — надоели эти скучнющие балерины») в компании той, чьи черты захватили бы внимание любого художника в любое время года. А теперь, после столь теплого света масляных красок, в этом парке даже городской гул звучит как-то приглушенно, словно соседи пожаловались на шум, а на ее лице и прическе отражается сияние солнечного дня. Огромные глаза жадно все это впитывают — по-осеннему золотистую листву деревьев, стену небоскребов, взметнувшуюся к небу позади них.

Импрессионизм, постимпрессионизм, всякие другие измы… что все это по сравнению с реальной жизнью? Яркой, сияющей и всегда готовой проглотить тебя со всеми потрохами.

— Ты как, не прочь чего-нибудь перекусить? — спрашиваю я. — Мы сейчас как раз недалеко от того самого места, где подают копченого лосося с рогаликами. Если ты, конечно, ничего не имеешь против такой еды.

Расхваливая Барни Гринграсса, Хьюго оказался прав. И что может быть прекраснее этого зрелища: зубки Ясмин неторопливо погружаются сначала в помидор, потом в сырую луковицу — именно в этом порядке, и не иначе, — далее в копченого лосося, затем в сливочный сыр и, наконец, в подрумяненный рогалик. Мы сидим в одном из тех старинных семейных заведений, которые занимаются приготовлением копченой рыбы с 1929 года. Цитата из Гручо Маркса на обложке рекламной брошюрки возвещает: «Барни Гринграсс не правил царствами, не писал великих симфоний, зато он посвятил жизнь монументальному искусству работы с осетрами».

Потом мы медленно идем по Бродвею, поворачиваем налево, обратно в парк, оказываемся перед зданием гостиницы «Дакота», где жил и возле которой погиб Джон Леннон, и с благоговением таращим на нее глаза. Я представлял ее себе совсем другой, выполненной в стиле классического модерна; оказалось, это огромное здание в европейском стиле, отягощенное архитектурными излишествами. Мы останавливаемся закурить, и мимо нас проносятся двое юнцов.

— «Меты» — полное дерьмо, — говорит один.

Ответ его приятеля звучит как стихи:

— «Меты» — вовсе не дерьмо. «Меты» точно победят, «Меты» задницу всем «Янки» надерут.

Хочется верить, что они говорят про бейсбол.

Мы идем дальше. Ясмин в своих огромных, не по ноге, кроссовках. Я — в слегка поскрипывающих лондонских штиблетах. Уже много часов мы бродим по Манхэттену, купаясь в его шуме и суматохе. Останавливаемся на перекрестках, глядя разинув рты, как перед нами открывается новая улица и теряется в бесконечной перспективе, и безмолвно впитываем в себя многообразие человеческой мысли, запечатленное в этих взлетающих ввысь и парящих в небе архитектурных сооружениях. Вот проходит мимо изящно одетая женщина; у нее такое худое лицо, что страшно смотреть. Вот грязный обтрепанный зад какого-то бродяги оперся о Трамптауэр. Белый старик с палкой, вышагивающий под ручку с чернокожей молодкой. Девушка на скамейке с трубкой во рту. И буквально везде люди разговаривают сами с собой. Причем их здесь гораздо больше, чем в любом другом большом городе. И это не какие-нибудь чудаки или откровенные придурки, нет, обыкновенные, вполне приличные люди, по крайней мере, они так выглядят. Они не просто шепчут что-то про себя, шевеля губами, они говорят в полный голос, можно даже разобрать, о чем они там рассуждают. Чешут языками вовсю, чуть ли не каждый второй (может, и сами не осознают, что вытворяют), так что я начинаю следить за собой, не начал ли и я говорить вслух.

На Вашингтон-сквер мы останавливаемся поглазеть на уличных шахматистов, которые зарабатывают на жизнь тем, что играют со всеми желающими на деньги. Один из них, индеец в ковбойской шляпе, яростно разыгрывает эндшпиль против неряшливого старика, одетого в куртку с капюшоном; их пальцы так и летают между доской и шахматными часами. За столиком рядом играют в скрэббл. Какой ужас, неужели и среди них есть профессионалы, зарабатывающие на жизнь эрудицией?

— Ясмин, смотри — Брэд Питт идет.

Прямо на нас движется экстравагантно красивый молодой человек, небритый, неопрятно одетый и с неправдоподобно огромной собакой на поводке. И эта парочка вполне естественно смотрится в грохочущем хаосе гигантского города.

— Нет, это не он, но ему, конечно, хотелось бы им быть. А с ним, вероятно, единственное в мире живое существо, с которым он способен установить разумные и понятные отношения. Так вообще говорят про нью-йоркцев и их домашних животных.

Иссиня-голубые, как две ледышки, глаза собаки так и впиваются в мои, когда она проходит мимо.

Совершенно обессиленные, но довольные, мы ковыляем обратно в гостиницу. Оставшись один в своей комнате, я набираю номер Хилари. В Лондоне десять вечера. И опять никакого ответа. Пошла, наверное, проветриться с коллегами по работе. Смотрю эпизод из новостей по телевизору. Перелистываю свой халявный «Нью-Йорк таймс». Официально признано, что на нашей планете живет шесть миллиардов человек. Ну и ну! Компания «Филлип Моррис», которая выпускает сигареты «Мальборо», наконец признала, что курение вызывает зависимость. Ну что на это скажешь? А еще говорят, что в газетах давно не пишут ничего интересного. Минутку, минутку, а эт-то что такое? Ученые Принстонского университета подвергают сомнению общепринятое мнение, что мозг — единственный орган в нашем теле, который не порождает новых клеток. Все знают фразу «Нервные клетки не восстанавливаются». А тут что? Это так меня потрясает, что я перечитываю статью дважды. Ну да, тут тоже написано, что существует всеми признанный взгляд: если клетки мозга погибают (благодаря, скажем, неумеренному пьянству), то больше никогда не восстановятся. И вот теперь этот взгляд опровергнут. Ученые обнаружили, что новые клетки в мозге образуются, оказывается, каждый день. Причем в обоих полушариях их рождается тысячи и тысячи, это мощный поток нейронов, который мигрирует в кору головного мозга, где расположены разделы, «отвечающие за высшую интеллектуальную деятельность и формирующие нашу личность». То есть даже такую чепуху, как кто ты есть на самом деле и за кого себя принимаешь, каким представляешь себя лет через пять и какой подарок хочешь получить на Рождество. Ну и пусть они проводили свои исследования на макаках, ведь мы с макаками почти братья, разве что не умеем так ловко лазить по деревьям.