Уинстон Грэхем - Фортуна-женщина. Барьеры

Мы стояли обнявшись. Я ждал ее решения.

— Господи, мне еще нужно что-то делать с теми деньгами.

— Ничего не случится, если мы займемся этим через пару недель. Проценты не набегут.

— Память Трейси…

Я ослабил объятие.

— Тут уж я ничего не могу поделать.

После непродолжительного молчания Сара сказала:

— С воскресенья мне столько всего пришлось пересмотреть!.. Обязана ли я ему очень многим или ничем? Не знаю…

Конечно, торопя события, мы рисковали навлечь на себя неприятности. И, разумеется, они не замедлили явиться. Но если ждешь чего-то десять или одиннадцать лет — сначала подсознательно, а затем — отдавая себе полный отчет, — причем все это время, за исключением последних четырех дней, безо всякой надежды…

Кроме того, расставаясь с Сарой, я моментально начинал терять уверенность. Меня постоянно преследовал страх, что она передумает. Я знал: она дорожит мнением других людей, и хотя убеждал себя, что она не из тех, кого легко сбить с курса, это не очень-то помогало. В себе я не сомневался, а вот в ней…

Я знал: она любила Трейси больше, чем кого бы то ни было, и, понимая, что в ее отношении к нему наступила перемена, боялся, что это только временная реакция, которой я и не преминул воспользоваться. Между ним и мною такая огромная разница — во всем! Быть может, когда пройдет первый порыв…

Поэтому, когда наш самолет покатился по взлетной полосе, а затем тяжело взмыл в воздух, одним из главных чувств, которые испытал, было чувство облегчения. Теперь, что бы ни случилось, дело сделано, обратной дороги нет. Я смотрел вниз: ветер разметал по летному полю какие-то бумажки — как остатки моей одинокой жизни. Оливер Бранвелл — кочегар, бродяга, призывник, потом офицер, страховой эксперт, совладелец фирмы… пусть их уносит ветер!

Я перевел взгляд на небольшую группу провожающих. Майкл вернется в контору. Я вспомнил его изумленное лицо, когда я сообщил ему эту новость. Как смущенно, прячась за полушутку, он ее принял. Вспомнил его высокую, широкоплечую, немного сутулую фигуру рядом со мной в церкви…

Доктор Дарнли, скорее всего, поедет в клуб, где мы вчера обедали с ним вдвоем. В этом огромном особняке, сохранившемся с Викторианской эпохи, мы сидели друг напротив друга за закусками и жареной свининой, и ему ни разу не пришло в голову, что мы уже встречались — много лет назад. Я и сам не узнавал в нем человека, который высокомерно заговорил тогда с бродягой. Возможно, враждебность наполовину исходила от меня самого. Теперь же мы толковали об артрите, популярности кока-колы в Египте, происхождении фирмы ”Ллойд”, повышении цен на газетную бумагу — словом, о чем угодно, только не о Саре. Оказалось, что он как раз заканчивает книгу о южноиндийских диалектах. А я почему-то всю жизнь считал его доктором медицины.

Миссис Мортон и Виктор не приехали. Мать Трейси в это время находилась на острове Уайт, а Виктор должен был вечером в пятницу отбыть в Шотландию. Сара позвонила ему и потом передала мне, что он воспринял новость довольно дружелюбно.

Я повернулся к жене. Она предпочла сесть ближе к проходу, потому что не любила смотреть в иллюминатор. Нам предстояло решить массу практических вопросов, но это можно было отложить на потом. Прошлое было еще слишком близко, слишком памятно, чтобы безболезненно строить планы на будущее. Главное — рука Сары покоилась в моей руке, и она не спешила убирать ее.

Поздно вечером, когда мы лежали в темноте, прислушиваясь к постепенно затухающему шуму уличного движения на Рю-де-Тиволи, я решился рассказать ей о своем детстве. До сих пор я ни с кем не делился этими воспоминаниями, но ей как будто было интересно.

Мне было всего семь лет, когда из-за ремонтных работ на корабле мой отец потерял работу. Ему так и не удалось подыскать что-нибудь приемлемое, так что из своего дома наша семья перебралась в трехкомнатную, а затем и в двухкомнатную квартиру в многоквартирном доме. С годами отец все больше сдавал и в конце концов стал большим инвалидом, чем его корабль.

Я описал наше убогое существование в ту пору. Мальчишки, предоставленные самим себе; прокуренные трактиры с опущенными красными жалюзи; лавчонки, торгующие рыбой и жареным картофелем, зазывалы и ростовщики, а главное — похожие на арестантов бродяги; заброшенные лачуги; пароходные гудки и грязная пена прибоя. И то, как мать отказывалась признать, что остаться без работы — беда, а не бесчестье, и постоянно колола ему глаза. В этих двух комнатах мы не знали ни минуты покоя; даже я, семилетний мальчик, не мог вздохнуть полной грудью.

— Теперь, много лет спустя, я стыжусь своего тогдашнего отношения к ней. Бывает, строго судишь человека, но, приближаясь к его возрасту, начинаешь понимать, что и сам в его положении вряд ли вел бы себя достойнее. У матери было много хороших качеств: она была рачительной хозяйкой, умела шить и отличалась чистоплотностью. Вроде бы, у нее было все, что могло бы облегчить ситуацию, но этого не случилось. Отец — совсем другое дело: ему были доступны более широкие горизонты… если бы только он имел возможность проявить себя…

— Что с ним случилось?

— Ничего особенного — если не считать финала, так сказать, последней точки над ”i”. Весь последний год он катился по наклонной плоскости. Воспринимал произошедшее так же остро, как и мать, но из гордости не подавал виду.

— Ты на него похож?

Я не ответил, но какой-то лед в душе, пусть не до конца, но растаял.

— Все три последних года компания обещала ему работу. Это удерживало его на плаву. Мать то и дело начинала разговор словами: ”Когда ты снова выйдешь в море…”; ”Когда ваш отец начнет работать…”; ”Когда мой муж вернется на корабль…” В один прекрасный день — мать отлучилась навестить Марион, которая вышла замуж за мелкого служащего, — отцу позвонили и предложили срочно явиться в контору: подвернулась вакансия. Он отправился, полный надежд, а его спросили о возрасте и, узнав, что ему недавно исполнилось пятьдесят, предпочли ему более молодого работника — а ведь он больше десяти лет ждал этой должности. По возвращении отец закрыл двери и окна и включил газ. Я в то время работал в гараже и, придя домой, нашел его на полу — без сознания. Он еще дышал, и я мог его спасти — если бы знал, что нужно делать, или если бы врач явился вовремя. Он скончался у меня на руках, успев произнести одно-единственное слово: ”Дороти”…

На улице стало совсем тихо, Париж погрузился в сон. Сара еле слышно спросила:

— Наверное, он очень любил твою мать?

— О да, я тоже так считаю. Иначе не принимал бы ее ругань так близко к сердцу. Я думал, она отвечает ему взаимностью, просто у нее тяжелый характер… Но однажды, вскоре после его кончины, я случайно подслушал ее разговор с Марион и убедился, что это совсем не так: даже не по тому, что она говорила, а по интонации. Возможно, бедность убила любовь.