Вадим Андреев - Встреча влюбленных

— Пойдем отсюда, Фейруз, — растерянно сказал он дочери. — Чем быстрее это случится, тем лучше!

— Нет! — истошно закричала Фатьма. — Вы не сделаете этого! Я умру, если Фейруз переступит этот порог!

Малик Амвар вздрогнул. В ее голосе звучала правда, с которой нельзя было не считаться. Фатьма способна сдержать свое обещание — она доказала это, отрекшись только что от сына.

— Замолчи, несчастная! — разомкнул наконец губы муджтахид. — Как ты смеешь угрожать самоубийством, ты, считающая себя правоверной? Что, твое сердце ослепло? Ты выкупаешь сыном свою честь? Что тебе в ней, когда ты лишаешь Ахтара того, что принадлежит ему по праву — материнской любви, родного дома? Неужели в мире нет ценностей, кроме чести? Где твоя любовь к своему ребенку? Она и есть добродетель, она, а не призрак чести! Тебя обуревает гордыня, ты погрязла в грехе куда глубже, чем он!

— Неправда! — выпрямилась Фатьма. — Я всю жизнь шла только прямо. Я не знала отдыха и наслаждений. Только долг, труд и честь. Вот мои добродетели. Любовь? Я отдала ему всю любовь, отпущенную мне Аллахом. Не моя вина, что я не могу любить в нем его отступничество от всего, что свято для меня!

Муджтахид посмотрел на нее с презрительной жалостью.

— Мне нечего делать в этом доме, — сказал он, направляясь к двери. — Здесь поминают имя Аллаха, но он не живет в этих душах!

Фатьма проводила его взглядом, в котором было сожаление, но не было раскаяния или смущения, которое могли бы вызвать слова служителя Бога. Она не сомневалась в своей правоте и в безусловной необходимости сделанного.

Ее спасение сейчас зависело не от того, что думает о ней муджтахид, а от решения Малик Амвара, который, она видела, колебался, не зная, что предпринять.

— Оставьте мне Фейруз — и вы оставите мне жизнь, — повторила Фатьма, опасаясь, как бы выслушанная ею гневная отповедь не произвела слишком большого впечатления на отца девушки. — От вас зависит все!

Малик Амвар, его жена и дочь смотрели на коленопреклоненную старуху, вымаливающую у них то, без чего она не могла дышать. Права она или нет, грешна в своей гордыне или обманута, обольщена ею, но она просит о жизни, и разве вправе они отказать человеку в этой милости?

«Пусть судит ее Бог, пусть посылает ей свою кару или прощение, — думал отец девушки. — Но я не чувствую в себе призвания стать его карающим мечом, опускающимся на ее шею. Раньше я бы, не задумываясь, увел отсюда Фейруз, лишив Фатьму надежды. Но сейчас… То ли что-то сломалось во мне, то ли мудрость коснулась меня своим крылом… Пусть свершится над этим домом воля Божия!»

Он отстранился от дочери, чуть сжал ее руку и сразу же отпустил. Фейруз кивнула ему, показывая, что понимает причину его решения, и подошла к Фатьме.

— Вставайте, мама, — сказала она.

Женщина принялась целовать ее ладони, без конца повторяя ласковые слова:

— Фейруз, доченька… родная моя… Хорошая… Прости за все!

Малик Амвар, не в силах больше выносить эту сцену, быстро пошел к выходу, увлекая за собой плачущую Сарию.

Фейруз подняла глаза на Ахтара и попыталась улыбнуться ему. Он ответил ей растерянной и жалкой улыбкой. «Ничего не вышло! — говорил его взгляд. — Я пытался, но мать…»

«Я понимаю», — без слов ответила Фейруз.

Она с трудом подняла Фатьму и медленно повела ее в спальню.

Ахтар остался один в пустом зале, где только что кипели страсти. Такого финала он совсем не ожидал. Фатьма не просто спутала его карты, она выбила стул из-под ног человека, накинувшего на шею веревку.

Можно предполагать, что обманет любимая, что предаст друг, но мать… Ведь должна быть на свете любовь, в которую верят слепо и без доказательств! Конечно, он сам страшно виноват перед ней — он оскорбил все, что дорого ей, разбил ее мир, ее дом! Но разве любовь не стоит чести?

Так, наверное, думала и Хусна, когда он смотрел на нее невидящим взглядом. Вот она, его расплата! Но даже Хусна ни за что не поверила бы, что, спасая честь, мать может пожертвовать сыном. Хусна пошла бы на любые унижения, на позор, на смерть, чтобы сохранить ту невидимую связь между людьми, которую звала любовью.

Хусна! Как часто он возвращается к ней в своих мыслях о жизни. Почему так случилось, что не мать, качавшая его на руках и певшая песни, не жена, ради которой он готов был предать друга, а именно грешная, отверженная светом, униженная женщина стала для него символом бессмертной любви, прощения, милости к падшим? Почему образ ее все растет, заполняя мир вокруг своим значением? Ведь Хусны нет среди живых, ее тело покоится под мраморной плитой на городском кладбище, а дух самоубийцы, не принятый Богом, блуждает, верно, где-нибудь по вечной спирали испытаний, испрашивая себе снисхождения и позволения припасть к стопам Всевышнего?

Или этот ад, в котором светится образ Хусны, — его измученное, уставшее от сомнений, разочарований и потерь, изведавшее падение и научившееся прощать сердце?

Джавед вышел из дома через черный ход — он не хочет, чтобы кто-нибудь знал, куда и зачем он направляется. Машина оставалась в гараже, да она и не проехала бы в те узкие улочки, куда лежал его путь.

По мостовой с дробным стрекотом катили скутера, непрерывно звеня, проезжали педикебы и велосипедисты, гудели автомобили, громыхали тонги — небольшие повозки на двух колесах с двумя соединенными спинками скамейками, которые тащили небольшие флегматичные лошадки.

Поэт выбрал старинный мусульманский экипаж — икку, похожую на передвижную беседку. Он взобрался на квадратную площадку на двух колесах, устроился на потемневшей от времени деревянной платформе, по углам которой имелись четыре высоких столба, увенчанные маленькой выпуклой крышей. Выжженный солнцем возница щелкнул кнутом, но пыльная лошадь лишь махнула длинным, нестриженым хвостом и неспеша потрусила по камням.

Он соскочил с икки на Хазратгандже. Прошел мимо лавчонок, торгующих бетелем, миновал ярко освещенный фасад здания налогового ведомства и свернул в узкий переулок. Здесь, в невысоком обшарпанном домишке жил его приятель — студент биологического факультета.

— А, Джавед! — воскликнул толстый Вишну, разгуливающий в длинном белом дхоти по неряшливо убранной комнате. — Давно тебя не было видно.

— Да, давно, — подтвердил поэт, стараясь выглядеть как можно более естественно, однако от глаз толстяка не укрылось его взвинченное состояние.

— Говорят, ты собрался жениться?

— Я передумал, — буркнул Джавед.

Возникла неловкая пауза, и Вишну принялся громыхать тяжелым керамическим чайником.

— Садись, пожалуйста, я напою тебя отличным настоем по своему рецепту.

— Ты завариваешь травы?