Наталья Калинина - Яд в крови

— Но ведь это я его разбила. И как . — Амалия Альбертовна была не в силах оторвать завороженного взгляда от разбитого бокала. — Это случилось в тот самый момент, когда ты сказал мне про моих сестер, которые с самого начала были против Ванечки. Ты разве не помнишь, что они мне говорили? Пойти к ним, значит, навсегда отказаться от Ванечки.

— С тех пор столько лет прошло… Янина несколько раз звонила тебе, а Карина даже приезжала, но ты не пустила ее дальше порога.

— И совсем не жалею об этом. Такое не прощается. — Амалия Альбертовна щелкнула замком своей замшевой сумочки, достала оттуда маленькую иконку Богородицы, которую называла девой Марией — она купила ее в тот день в церкви Воскресения, что на Успенском Вражке, — поцеловав, повернула лицом к разбитому бокалу и перекрестила ею весь стол, вместе с сидящим за ним Лемешевым. Потом быстро спрятала иконку назад в сумочку, закрыла глаза и откинулась на спинку стула.

— Он найдется, Миша, — прошептала она. — Мне сейчас было видение… Он здесь, в Москве. Мишенька, верь мне, он обязательно найдется…

Маша не переставая думала о лице, виденном ею в тот вечер в ярко освещенном окне. Иногда ей точно казалось, что оно принадлежало Ивану Лемешеву, порой одолевали сомнения. Помнится, она подняла голову и увидела это лицо, а, увидев, поняла, что это тот самый дом, в котором она была несколько лет назад, и, кажется, та самая квартира, в которой жила ее мать.

На следующий день она нарочно вышла под каким-то предлогом на улицу — над Москвой уже сгущались ранние осенние сумерки, — прошла дворами в тот переулок. Во всей квартире было темно.

Она постояла минут десять в арке, глядя на слепые окна напротив. Повернулась и медленно побрела назад.

Случилось так, что через неделю Маша вдруг оказалась возле этого дома — по прямой до него было метров двести — двести пятьдесят, не больше, от нового местожительства Маши. Она подняла глаза и увидела в окне свет.

Дверь не открывали очень долго, и Маша уже собралась уходить, когда раздались осторожные шаги, и она увидела в сквозную щель в двери мужские ноги.

— Иван, — сказала она в эту щель. — Открой. Это я, Маша. Помнишь, ты ночевал у нас на даче, а утром сбежал?.. Мне нужно поговорить с тобой.

Дверь медленно, словно нехотя, отворилась, и Маша увидела Ивана. Он был бледен и явно испуган. На нем были бежевые брюки в обтяжку, короткие и очень старого фасона, и застиранная рубашка.

— Проходи, — неохотно пригласил Иван. — Кофе хочешь?

Они молча прошли на кухню, так же молча Иван налил две чашки кофе из стоявшей на плите кофеварки с длинной ручкой. Они сидели за столом, избегая смотреть друг другу в глаза, и пили кофе.

— А… дома… никого больше нет? — не без опаски поинтересовалась Маша.

— Нет. Ты… теперь ты скажешь моим родителям, что я здесь, и они увезут меня домой.

— Но ведь ты не вещь, чтобы тебя могли взять и увезти, — возразила Маша, поразившись обреченности, с какой Иван сказал это. — Между прочим, твои родители очень за тебя переживают. Мама в особенности.

— Знаю. Ты их видела? — без особого интереса спросил Иван.

— Нет. Я как-то разговаривала по телефону с твоим отцом. Моя мама видела их обоих. Они были у нас дома.

— Твоя мама? — почему-то удивился Иван.

— Да. Это она ухаживала за тобой той ночью.

— А-а… — Он замолчал и отвернулся.

— Ты здесь надолго обосновался? — вдруг спросила Маша, в упор глядя на Ивана.

— Мне здесь хорошо. Меня… понимают.

— То есть ты, если не ошибаюсь, домой возвращаться не собираешься.

— Нет. Я боюсь.

— Чего?

— После того, что случилось со мной… Тебе этого не понять. Ну, того, что я уже не смогу жить прежней жизнью.

Маша внезапно встала, подошла к Ивану и положила руку ему на плечо.

— Ты… какие у тебя отношения с женщиной, которая здесь живет? — вдруг спросила она, зная, что не вправе задавать этот вопрос.

— Странные. Она удивительная. Мы спим с ней в одной постели, но… Понимаешь, она не хочет, чтобы мы стали любовниками. Она, наверное, права.

Маша почему-то облегченно вздохнула и села на свой стул.

— Ее, как и меня, зовут Машей, — задумчиво сказала она. — Тебе не кажется, что мы с ней похожи?

— Не знаю. Нет, наверное. Ты обыкновенная девушка, хоть И очень красивая, а она… не отсюда. Словно с другой планеты. Ты ее знаешь?

— Да, — кивнула Маша. — Но очень плохо.

— Ее невозможно узнать хорошо. Если бы не она, меня бы уже давно не было на свете.

— Как странно, — вырвалось у Маши. — Я никогда не могла подумать, что… — Она осеклась. — У тебя случайно не найдется сигареты?

Иван выдвинул ящик стола и достал початую пачку «Салема». Они молча закурили.

Вдруг Маша резко загасила в блюдце сигарету, встала и сказала:

— Я пошла. Извини, что вторглась к тебе силой. Мне кажется, ты сейчас никого не хочешь видеть.

— Ты… скажешь моим родителям? — робко поинтересовался Иван, наконец осмелившись на нее взглянуть.

Маша не знала, что ответить. Она открыла было рот, чтобы так и сказать: «не знаю», но тут раздался длинный пронзительно громкий звонок в дверь. Оба вздрогнули.

— Кто? — испуганно спросила Маша, чувствуя, как качнулся под ногами пол.

— Н-не знаю. Ты…

— Я никому ничего не сказала. Клянусь.

Звонок повторился. Теперь он был еще более длинным и, как показалось обоим, до боли пронзительным.

— Может…

— Да, я открою, — решительно сказала Маша, поняв Ивана с полуслова.

Пальцы ее не слушались. Она с трудом отодвинула маленькую задвижку-шпингалет, толкнула дверь…

На лестничной площадке стояла смуглая женщина в пуховом платке, широкой пестрой юбке, торчавшей из-под короткого вишневого пальто, и в босоножках на босу ногу.

— Не бойся, это цыганка, — сказала Маша, обернувшись к Ивану. Она видела, как он, выйдя в прихожую, глянул в сторону входной двери, закрыл лицо ладонями, отнял их и вдруг дико закричал.

Маша инстинктивно бросилась к нему. Он прижался к ней всем телом, продолжая кричать. Потом в его горле словно что-то оборвалось, и теперь там хрипело и булькало. Его тело обмякло, он стал падать, придавливая ее к стене.

— Помоги же мне, — сказала она цыганке. — Он чего-то испугался. Слышишь? Помоги…

Она чувствовала, что теряет сознание. Последнее, что она помнила, это склоненное над ней лицо цыганки. У нее были красивые, полные бешеной ненависти глаза.

Последнее время Толе снились кошмары. Стоило закрыть глаза, и он проваливался в темно-коричневую с огненными отблесками на стенах, блестящих каплями какой-то жидкости, бездну. К нему тянулись липкие пальцы, хор мерзких голосов шептал: «Не отдам! Мое!», и Толя видел обнаженное Машино тело — тело уже взрослой Маши. Оно носилось в этом удушливо смрадном пространстве, уворачиваясь от протянутых со всех сторон пальцев. Внезапно откуда-то появилась огромная рука с длинными цепкими пальцами, схватила Машу за талию и стала сжимать. Толя попытался дотянуться до руки, но его качнуло в сторону. Наконец он изловчился и рубанул со всей силы ребром ладони по мерзкому скользкому запястью. Рука отпустила Машину талию и, скользнув по ее обнаженной груди, стиснула мертвой хваткой тонкую беззащитную шею. «Не бойся — я с тобой!» — крикнул Толя, но его голос унесло сквозняком в другую сторону. На лице Маши была блаженная улыбка не то удовольствия, не то смирения. Толя скрипнул зубами и проснулся. Он сидел на кровати, спустив на пол ноги. Спина ныла, как зуб, но она была живая. Превозмогая боль, он попытался встать на ноги. На короткое мгновение ему это удалось, потом он рухнул на кровать, больно ударившись затылком о стену.