Наталья Калинина - Яд в крови

…Август выдался сухим и жарким. Вода в реке была очень теплая и слегка пахла тиной и водорослями. Они с Лидией купались теперь ночами, переплывая на косу и иной раз оставаясь там до рассвета. Спали они вместе, подстелив вместо простыни пестрое одеяло Лидии и накрываясь от комаров широким покрывалом из марли, которое сшила для них Перпетуя. Лидия научилась выговаривать «Ивэн», неестественно широко растягивая губы. Выяснилось, что она не умела ни читать, ни писать — знала лишь отдельные буквы и цифры. Иван попытался узнать у Перпетуи хоть что-то о своей странной возлюбленной, но та отвечала на его вопросы уклончиво. Приблудилась прошлой весной. (Так и сказала — приблудилась, а не пришла или пристала.) Была вся в грязи и худая, как доска. Одета в какое-то непонятное тряпье, которое пришлось сжечь. Да, похожа на цыганку, но никогда никто из них не видел, чтобы она плясала по-цыгански или хотя бы трясла плечами. Лоида считает ее ассирийкой. Заметно подросла за эти полтора года. Сколько ей лет?.. Лоида говорит, не больше двенадцати.

Иван ужаснулся этому последнему сообщению, и Перпетуя поспешила его успокоить.

— У них это все равно, что у нас двадцать пять. Они рано развиваются — в десять многие из них выходят замуж. Подозреваю, она была уже не девушка, когда приблудилась к нам.

И Перпетуя вопросительно посмотрела на Ивана.

Он смутился и покраснел.

— Я… я не знаю, — пробормотал он. — Я был словно во сне. Это случилось как будто помимо моей воли. Я… я не знаю.

Перпетуя улыбнулась и похлопала его по плечу.

— Не надо думать ни о чем дурном. Мне кажется, Лидия очень счастлива. И ты тоже.

— Да, — согласился Иван. — Но это какое-то странное счастье. Я всегда представлял счастье… другим.

— Одному Богу известно, каким должно быть человеческое счастье, — сказала Перпетуя. — Я тоже, когда была молодой, думала о счастье совсем иначе, чем сейчас.

Однажды Иван обнаружил, что Лидия умеет читать его мысли. Они только что искупались в реке и теперь лежали на пестром одеяле Лидии абсолютно нагие — в сарайчике было градусов сорок, если не больше. Иван подумал: «Она очень красивая, темпераментная, но… дикая какая-то. Хочется нежных неторопливых ласк. Я так соскучился по таким ласкам. Ведь я все-таки европеец. Был им когда-то по крайней мере…»

Он вспомнил Ленинград, где родился и куда вернулся с родителями сразу после войны. Иван обожал его дворцы и музеи, мать с детства водила его на спектакли в Мариинку. Она же возбудила его интерес, а потом сумасшедшую любовь к этому удивительному американцу — Вану Клиберну. Вдвоем они пробирались на его концерты всеми правдами и неправдами, слушали ночами его пластинки. (Мать была очень музыкальна, имела абсолютный слух.) Ивану сейчас очень не хватало музыки. Проклятые батарейки, как они быстро сели…

Внезапно Лидия резко вскочила и, метнувшись на ту половину, где раньше спал Иван и где по-прежнему лежали его вещи, вернулась через несколько минут с транзистором. Она улыбалась, крепко прижимая приемник к тому месту, где находится солнечное сплетение. Вдруг она закрыла глаза, ее лицо сделалось серьезным и сосредоточенным, на лбу появилась морщина. Иван в изумлении смотрел на девушку. Так продолжалось минуты две. Потом Лидия открыла глаза, ударила ладошкой по корпусу приемника и протянула его Ивану.

— Он не работает, — сказал он. — Чертовы батарейки сели.

Он машинально повернул ручку и услышал голос Трошина, певшего «Подмосковные вечера». Лидия улыбалась и смотрела на него чуть-чуть раскосыми блестящими глазами.

— Ты колдунья, — сказал Иван. — Добрая колдунья. Иди сюда, я поцелую тебя…

В ту ночь Лидия ласкала его долго и очень нежно, целуя каждый сантиметр его кожи. Он лежал в блаженной истоме, боясь пошевелиться. Ему казалось, будто все тело испытывает непрекращающийся оргазм. Обессиленный наслаждением, он нырял в пучину, всплывал, желая еще и еще наслаждения. В конце концов Лидия легла на него, обхватила руками его ягодицы, вытянула ноги. Он вошел в нее, почувствовав, как возликовала ее плоть, и провалился в полный неземного блаженства сон. Ему снилась красивая печальная женщина. Она держала его на руках и говорила что-то на непонятном языке. Он был большой и очень тяжелый, он видел свои босые пальцы — они были в запекшейся грязи. Женщина ходила с ним по комнате и что-то ему пела. Потом она спустила его на пол, и он стал маленьким. Женщина наклонилась над ним, но теперь у нее было лицо Перпетуи…

Иван открыл глаза. Лидия лежала к нему спиной, свернувшись в маленький горячий комочек. Он просунул руку под ее спину, подогнул колени и прижался к ней всем телом.

— Счастье, — шептали его губы, — какое счастье…

Друзья единодушно избрали Машу королевой рок-н-ролла. Она отплясывала этот танец еще искусней и бесшабашней, чем в тех американских фильмах, которые крутили на правительственных дачах и закрытых просмотрах для самых избранных людей столицы.

Маша была желанной гостьей на всех, даже «взрослых» вечеринках. К своим партнерам по танцу она относилась сугубо профессионально, не позволяя им никаких лишних жестов. Она черпала энергию в самой музыке, в хриплом от избытка чувственности голосе Элвиса Пресли — ее единственного кумира, из верности которому она не позволяла себе ничего лишнего, не говоря уж о поцелуях и всем прочем.

Маша была украшением вечеринок, экзотическим блюдом, возбуждавшим сексуально заранее сложившиеся пары, наркотиком (ими еще только начинали у нас баловаться, причем как-то неохотно и несерьезно, в основном в сферах «золотой молодежи»).

В то лето Маша с блеском сдала экзамены в Иняз. Она не захотела никуда уезжать в августе: в Москве чувствовала себя как рыба в воде.

У Маши не было близких подруг, кому она могла бы поверять свои тайны. Впрочем, и тайн особых не было, если не считать всепоглощающей любви к Элвису Пресли, ради которого она не только говорила по-американски, но и думала и даже видела сны. Бывавший время от времени за границей Николай Петрович из каждой поездки привозил своей любимице пластинки «этого буржуйского красавца», как он называл с ироничной симпатией Элвиса Пресли. Маша занималась под его песни балетом, импровизировала на их темы на рояле (ее приглашали на вечеринки еще из-за этого). В ее комнате царили дух и даже призрак Элвиса Пресли, взиравшего на нее со всех четырех стен и плюшевых штор.

Между делом Маша выучила английскому, вернее, его американскому варианту, Устинью, теперь легко болтавшую с ней на бытовые темы. Правда, при Николае Петровиче они говорили по-русски — он не понимал английские слова и сердился, уходил из комнаты, — но втроем они сходились очень редко, не чаще раза в неделю, а то и в две. Устинья жила главным образом на даче, в Москве без нужды появлялась крайне редко. От Москвы у нее болела голова. В московской квартире балом правила домработница Женя, в отличие от бестолковой и медлительной Веры умевшая в пять минут накрыть роскошный стол и даже сервировать его подобающими сортами напитков. Женя была не дура выпить и погулять с мужиками, но она искренне любила Машу, и Устинья ей за это многое спускала с рук. Машу, как она знала, можно было спокойно оставить на попечение Жени.