Анастасия Орехова - Вкус запретного плода

Глазами, полными слез, Марина обвела кухню. Господи, как же так! Это теперь не ее дом! Одно дело — самой себе так говорить, совсем другое — обнаружить, что это и в самом деле так. Точка, отрезано, назад не переиграешь! А что, если в Крольчатнике что-нибудь поломается? Там довольно странная семья. Куда тогда Марина пойдет? Теперь ей некуда пойти! Ох, что она наделала! И Марина горько заплакала, уронив голову на лежащие на столе руки. Порыв ветра из форточки отогнул сиреневенькую занавеску на окне.

— Марина, доченька, что с тобой, что ты, не плачь! — испугалась мама. — Ты что подумала? Что мы тебя разлюбили? — Марина молча утвердительно затрясла головой, не переставая плакать. — Какая же ты глупая! Родная моя, успокойся, не плачь! Выбрось из головы! Поверь мне, ведь ты сама почти мама: это просто невозможно, немыслимо — перестать любить своего собственного ребенка, свою кровиночку! Ну что ты, да Господь с тобой. Слушай, да успокойся же ты, в конце концов! — Марина продолжала плакать. — Ну хочешь, хочешь… Ну раз ты так к этому относишься… Хочешь, я аборт сделаю? — У матери на глазах показались слезы.

— Не смей! — белугой заревела Марина, бросаясь маме на шею. — Не смей, мамочка! Он ведь тоже маленький! Он жить хочет!

Теперь они обе плакали навзрыд, рыдали в голос, тесно прижавшись друг к дружке, и Маринин ребенок толкался у нее внизу живота изо всех сил, точно стремясь присоединиться к ним.

Наплакавшись вволю и в конце концов успокоившись, они так и остались сидеть на диване в обнимку и, чувствуя себя не столько мамой и дочкой, сколько подружками, принялись болтать.

— А у тебя так бывает?

— Ага, особенно по утрам.

— А вот когда я тебя носила…

«Меня, — с грустным удивлением подумала про себя Марина, — нет, не меня, а того младенца, который когда-то был мною». На секунду ей стало жалко, что она никогда не видела этого младенца, от него остались одни только карточки. Марина вспомнила одну из таких фотографий: пухленькая, голенькая, смуглая малышка, черней даже, пожалуй, чем сейчас, Марина лежит на спине в корзинке, а корзинка стоит на мраморных ступеньках террасы какого-то дома. На заднем плане все синее, раньше Марина считала, что это небо, теперь ей вдруг показалось, что море, надо снова посмотреть, откуда вдруг море?.. В руках у младенца на фотографии какой-то огромный лист, да-да, ужасно большой лист, необычный, не кленовый, не дубовый, чей же тогда? Перед Марининым внутренним взором вдруг ясно-ясно предстала та давнишняя фотография, и она увидела, что в руках у младенца была магнолия. Да, лист магнолии, его ни с чем не перепутаешь, Марина их видела у соседской девочки Эльвиры. Они были беженцы из Абхазии и привезли с собой оттуда массу всякой экзотики. Странные люди, не слишком похожие на обычных кавказцев, какие-то слишком поэтичные. Они здесь недолго жили, года полтора, потом уехали в Израиль.

— Мама, — вслух сказала Марина, — когда я родилась, на Кавказе еще не было войны? Ну, в Грузии там, в Армении, в Карабахе?

— По-моему, нет. А почему ты спрашиваешь?

— Я просто подумала, как вы меня маленькую могли туда возить, если шла война? Тогда, наверное, туда все ездили отдыхать летом, как сейчас в Крым?

— А почему ты думаешь, что мы тебя маленькую возили на Кавказ? — Мама вдруг нахмурилась, как всегда, когда пыталась скрыть волнение.

— Ну как же, помнишь, на моей первой фотографии я лежу на террасе в корзинке и играю листом магнолии. Мне ведь там месяцев пять, верно? Наверняка это где-нибудь на Кавказе снято, и горы на заднем плане, я сейчас вспомнила. Мам, скажи, это Кавказ, да?

— Да. — Мама как-то странно поглядела на Марину и вдруг мечтательно улыбнулась. — Да. Ты тогда была совсем маленькая.

— Значит, я все-таки была на Кавказе, хоть теперь ничего и не помню! — рассмеялась Марина. — Вот здорово! Ужасно люблю путешествовать!

— Особенно в закрытой корзинке! — поддела ее мама, которая, похоже, совсем успокоилась.

— Мама, — спросила Марина минуту спустя, — но все-таки почему вы решились, я хочу сказать, сейчас такое трудное время… — Машинально Марина произнесла одну из фраз, миллион раз слышанных ею в метро или во дворе. — И вы уже не молодые, — выдала она очередное клише.

— А ты считаешь, что рожать могут только несовершеннолетние, вроде тебя? — Выпрямившись, мама откинула со лба густую, вьющуюся, черную как смоль челку. — Мне тридцать восемь, а рожают и в сорок, и в пятьдесят. А время… Да, думается мне, время никогда не бывает слишком легким, я, во всяком случае, не помню в своей жизни особенно легкого времени. Другое дело, что трудности всегда разные. Мы ведь давно хотели, теперь, когда ты стала большая… — Мама не договорила.

Марина склонила голову на плечо и снова внимательно оглядела красивую, совсем не старую женщину, сидящую рядом с ней. «Вот это моя мама? Ох, даже как-то не верится. Может, просто я за этот месяц успела ее позабыть? Нет, этого влажного блеска в глазах, этих полных, чувственных губ, этого ясного, матово-смуглого лба с красиво лежащими на нем блестящими иссиня-черными завитками — этого не было! Или я просто не замечала? С ума сойти! Нас можно принять за сестер!»

Мама встала с дивана, тоже новым, незнакомым, гибким и плавным движением, легко ступая, подошла к плите, выключила газ под чайником и приготовила им обеим кофе.

— Маринушка, подлить тебе сливок? — заботливо спросила она.

Марина машинально кивнула. Она не знала, что с ней приключилось, она безумно любила эту женщину, свою маму.

«Может быть, попытаться ей все рассказать? Мне кажется, она поймет. Или не стоит?..»

— Люсь, ты где там пропала? — послышался из коридора игривый, с хрипотцой папин голос.

— Лешенька, мы тут, — с нежными, какими-то прямо-таки кошачьими модуляциями откликнулась мама. — Иди пить кофе!

— Мама, — быстро проговорила Марина, — я, пожалуй, потом попью, ладно? Что-то мне сейчас не хочется. Я пойду лучше прилягу, хорошо?

— Давай, — уже не глядя на Марину, легко согласилась мама. Она смотрела на папу, который появился на пороге кухни и тоже смотрел на нее. И как смотрел! Это стоило видеть! Его голубые, слегка навыкате, глаза, казалось, были готовы выпрыгнуть из орбит, волосы он отпустил, и (Марина не поверила собственным глазам!) — они были стянуты на затылке аптечной резинкой в пока еще не слишком длинный, но густой темно-русый хвост.

Ровно в полшестого вечера Марина находилась перед подъездом «сталинского» дома неподалеку от «Академической» и на разные лады изо всех сил нажимала кнопку домофона. Идиотское устройство ни за что не хотело соединять Марину с Аниной квартирой. Отчаявшись, Марина злобно саданула по нему кулаком. Из ближайшего окна на первом этаже высунулась старушка и заголосила: