Ким Уилкинз - Призрак острова 

Но это была ты. Я подбежал и упал на колени. Один сотворил это. Я знал, что это была его работа. Должно быть, ты убегала от него, а он зарубил тебя топором, нанеся удар в спину. Кровь запачкала твои волосы, но собаки не нашли тебя. Я перевернул тебя, прижал к себе и плакал как ребенок. Ночью были заморозки, иней, покрыл верхушки деревьев. Ты была холодной, твоя голова болталась, а кожа была не молочного цвета, а синего. Моя одежда была в грязи и в крови, и я дрожал от холода и от шока. Мне не было утешения. Я положил тебя на землю и сидел рядом. У меня словно помутился рассудок.

Что-то мелькнуло впереди. Я поднялся, подошел ближе и увидел меч, выброшенный морем на берег, в пяти шагах от того места, где ты лежала. Я схватил его и почувствовал знакомое ощущение в руке. Теперь только одна мысль вертелась у меня в голове: воткнуть лезвие в сердце моего отца.

В Валяскьяльве я оставил Арвака рядом со стойлом. Соленый ветер высушил мое горло и последние слезы на моих щеках. Когда я ворвался в дом, сердце стучало у меня в ушах. Темные тучи нависли над морем, закрыв звезды. Моим намерением было убить отца, отравить и разрушить наш мир. Он знал, что я иду, поэтому, когда я приближался к дому, начал грохотать гром и молнии разрезали небеса.

Факелы все еще горели, чаши с медом стояли на столах, но в доме было тихо, как на кладбище.

Двадцать слуг отца стояли перед его дверью.

— Отойдите в сторону! — крикнул я, достав меч и заметив пятно твоей крови на моем запястье.

Они молча смотрели на меня.

— Отойдите в сторону, наконец, или я снесу вам головы!

Один из них, уже седой мужчина, вышел вперед.

— Ты не войдешь в покои своего отца, — сказал он.

— Отойди, старик.

Он покачал головой. Внутри у меня бушевал ураган боли, гнева и несправедливости, и я проткнул его мечом. Когда я откинул его тело в сторону, другой встал на его место.

— Ты не войдешь в покои своего отца.

Один за другим они выходили вперед, и я убивал их, даже не задумываясь, пока их не осталось всего пятеро. Тогда дверь тихо отворилась. Мое сердце подскочило, но он не появился. Дорогу мне преградили еще десять слуг.

Наконец, до меня стал доходить смысл всего происходящего. Эти добровольцы падали в бассейн из крови, и я понял: Один хотел, чтобы я убил их. Он хотел, чтобы я снова стал убийцей, его сыном, неспособным любить. Я посмотрел вокруг себя. Кровь была у меня на языке, на коже. Моя обувь была пропитана ею.

Я пытался стать кем-то другим, но с легкой подачи отца снова вернулся к себе прежнему.

Я больше не мог дышать этим воздухом.

Тихо повернувшись, я выбежал и покинул дом своего отца.

Виктория, на этом месте твои воспоминания прекращаются. Из-за моего отца ты попала в тот мрачный мир, где нет ни мыслей, ни воспоминаний, ни боли, ни любви. А я был обречен жить и дышать.

Над Валяскьяльвом продолжал грохотать гром и хлестать дождь. Я оставил Арвака в теплой конюшне, и направился в сторону леса. Ты должна понять, что я был вне себя от горя, у меня помутился рассудок. Лишь звук моих шагов помогал мне сосредоточиться. Инстинктивно я направлялся на запад, туда, где вершилась судьба, к мировому древу. Уже глубокой ночью дождь прекратился, и тучи рассеялись, обнажив холодные звезды. Мое дыхание сделалось прерывистым, все тело болело. В километрах от дома уродливые руки дерева манили к себе. Я пошел вокруг него, обходя корни.

Мои мысли тоже бродили по кругу. Я думал обо всех женщинах, которых сделал за эти годы вдовами, и не понимал, как я мог жить такой жизнью. Я решил, что стану таким человеком, какого ты увидела во мне. Я буду любить. Я поклялся, что никогда снова не возьму в руки меч.

Час за часом я все ходил и ходил вокруг дерева, пока голова не пошла кругом. Мне слышался лай собак, и казалось, что какие-то гротескные лица смеялись надо мной. Ветер, раскачивавший ветви дерева, казалось, тоже насмехался надо мной.

— Что ты сказал? — крикнул я, задрав голову кверху.

Снова послышался шепот, еще отчетливее. «Ты игрушка судьбы».

Я остановился. «Так это и было? Я отрекся от своей судьбы и от своей крови. Сейчас я безоружный иду в будущее». Подняв меч над головой, я вонзил его, что было силы, в корни дерева. Но мировому древу и его обитательницам норнам не было дела до моего решения.

Пойдешь ли ты той дорогой или другой, но твои дорожки всегда приведут тебя туда, куда укажет судьба. Я остановился, ощущая ломоту в суставах и душевное опустошение. Мой взгляд устремился вдаль залива, туда, где находился Ётунхейм. Где-то там жила моя мать, и ее кровь также текла во мне. Мне было известно о ней совсем немного. Она была выслана на отдаленную землю, когда я был еще ребенком, и я почти ничего не помнил о ней. Я искал некую родственную душу, хоть какое-то утешение; мне необходимо было убежать от боли и мне требовалось движение. Я боялся, что если остановлюсь, то умру от этой боли, поэтому я устремился дальше — через поля и леса, через залив — в ночь.

Наконец, небо прояснилось. Мне оставалось совсем немного, и вскоре я увижу Грид и ее дом, теплый и уютный, как гнездо курицы-наседки. Я был так измучен и так устал, что лег на землю на несколько минут.

— Ты должен идти, — сказал я, упираясь лицом в мокрую траву, а потом встал на ноги и направился дальше… к ее двери.

От удивления она вскинула брови.

— Заходи, мальчик мой, — сказала она, — сейчас согреешься и обсохнешь.

Я поспешил зайти в дом. Она помогла мне снять мокрую одежду, укрыла теплым одеялом и налила чашку горячего супа. Когда я устроился возле огня, она сказала.

— Ты ведь мой сын, Видар, не так ли?

— Да, хотя я удивлен, что ты узнала меня.

— Мать всегда узнаёт своих детей, — сказала она. — Я так рада, что ты пришел сюда, но я достаточно пожила на этом свете и знаю, что есть причина, по которой ты здесь. Тебе что-то нужно от меня?

— Я хочу…

Мой голос застыл. Язык превратился в лед от пережитого горя.

Она опустилась на колени и своей теплой рукой обняла меня.

— Видар, твои глаза полны горя.

— Да, — ответили. От нее шло тепло, и голос был таким мягким. Я наклонил голову и попытался проглотить ком, стоявший в горле.

— Ах, не плачь, мой мальчик, — произнесла она, перебирая мои волосы.

Но я не мог не плакать. Мое тело словно дало трещину, и только Грид могла соединить его. Она позволила мне выплакаться, а потом я рассказал ей свою историю. Она строго осудила отца и произнесла:

— Мой мальчик, — и я понял, что не зря пришел к ней. Она — мой верный помощник.

Через три дня шок и горе немного ослабли. Вечером, когда я сидел около огня и ел мясо ягненка, приготовленное матерью, я сказал ей:

— Возможно, я был дураком, когда полюбил смертную женщину.