Вали Гафуров - Роман, написанный иглой

Мухаббат ничего не сказала. Будто ничего такого особенного не произошло, ловко продолжала вытягивать из хлопковых коробочек серебристо-белые комочки. Мать ожидала слёз, упрёков — чего угодно, только не этого жуткого молчания. Не выдержав, тётушка Санобар стала оправдываться.

— Что мне оставалось делать? Он призывал в свидетели тень, твоего покойного отца. Он заставил поклясться!.. И почему Рустам обязательно вернётся? Погубишь свою жизнь, доченька.

Тётушка Санобар горько заплакала. Мухаббат выпрямилась, шагнула через грядку к матери, обняла за плечи и заплакала тоже.

В окошко заглянул чахлый, иссечённый мелким дождём рассвет. Мухаббат дописала письмо, сложила вчетверо. Вновь развернула. Взгляд её остановился на последних строчках: «А обо мне, родной, не беспокойся. Всё у меня хорошо. Сердце живёт тобой! Жду! Жду! Твоя Мухаббат».

Вот уже в котором письме она лжёт Рустаму. Совсем-то ей не хорошо! Мать словно околдована дядей Максумом, плачет, умоляет забыть о Рустаме. Ну, любили друг друга… Ну и что? Мало ли влюблённых расходились я находили потом счастье?! Ещё малость — и женихи отвернутся. Да и где взять-то их, женихов? Женихами далёкие земли устланы, как огромным лоскутным одеялом, лежат, бедняжки, не шелохнутся!

Сложила письмо Мухаббат, задумалась. И тут словно её кто-то позвал: встрепенулась, как была, в лёгкой кофточке, кинулась из дому, пробежала двором, распахнула калитку… Ни души на улице, только семенят, сердито нахохлившись, озябшие горлинки.

Мухаббат поёжилась, прохваченная утренней прохладой, и вдруг сердце её гулко забилось, кровь хлынула в лицо горячей волной — из-за поворота улочки показалась могучая фигура Ильяса-почтаря. Он шёл, придерживая культёй свою сумку. Завидев девушку, широко, по-детски, заулыбался и, выхватив из сумки бумажный треугольничек, принялся размахивать им над головой. Добряк боялся, что Мухаббат перепугается — ведь кто его ведает, откуда письмо, кем писано? — и поспешил всем своим видом оповестить: мол, порядочек, от Рустама письмо.

Мухаббат выхватила у него из руки треугольничек, даже спасибо не сказала, развернула, позабыла обо всём на свете. Сперва буквы прыгали перед глазами, мельтешили, чуть погодя стали складываться в слова, явился смысл слов…

Любимая, хорошая моя!

Три месяца прошло с небольшим, как расстались мы, а кажется — будто годы! Очень, очень не хватает мне тебя, Соловейчик. Да что поделаешь — война! Фронт всё ближе, ближе подкатывает. Бои гремят где-то под Сталинградом и неподалёку от нас — под Моздоком. Видать, скоро и моя очередь придёт принять боевое крещение.

И ты знаешь, я убеждён, что буду воевать достойно. Фазыл и другие ребята говорят, что во мне просыпается вояка. Что ж, очень хорошо. А пока мы продолжаем усердно заниматься боевой подготовкой. Погода стоит мозглая, утрами прохватывает морозец. Вчера на рассвете лейтенант Смирнов вёл наш взвод на полевые занятия. Мы все до того продрогли, что попросили командира скомандовать: «Бегом — марш!»

Собственно, я, пожалуй, перегнул, говоря о морозце. О каких морозах можно толковать в октябре? Просто холодно, и ещё дуют пронизывающие до костей ветры. Мёрзнем, короче говоря. Только наш лейтенант Смирнов, белокурый сибиряк с голубенькими, как у фарфоровой кошечки, глазами (кошечка на моём письменном столе, взгляни) и в ус не дует, (Усов у него, между прочим, нет. У русских друзей «в ус не дует» — значит всё ему нипочём). По утрам моется по пояс холодной водой, фыркает, разотрётся вафельным полотенцем и словно из парной вышёл! Румянец во всю щёку. Его примеру следует Фазыл. Но у моего друга не так лихо получается. Всё-таки он мёрзнет не хуже нашего.

Вывел пас лейтенант в поле, заняли мы позицию, вдруг появился капитан Дмитриев, наш ротный командир, сказал что-то Смирнову. Лейтенант откозырял капитану, да пак завопит: «В колонну по четыре стано-о-ви— ись!» — и повёл назад, в училище. Пришли мы домой (вот видишь, стал я казарму домом называть!), а тут шум, гам. Один говорит «На фронт нас, мальчиков, отправляют!», другой шепчет: «Училище в другой город переводят», третий хихикает: «Чего всполошились? Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут!»

Немного погодя комбат майор Белоусов собрал в штабе всех командиров, а ещё немного погодя сообщили нам, что учёба наша кончилась, у кого какое звание было, с ним и остаётся. Вот тебе и «меньше взвода не дадут!». Ещё как дали. Тут же повели нас в баню, после баш ротный старшина выдал повое обмундирование. На роту каким-го образом пришлось два полушубка, вместо шинелей. Смотрю, старшина ухмыляется и протягивает полушубок: «А это тебе, Шакиров, от капитана Дмитриева подарок в честь приближающегося праздника Октября». «Не надо мне шубы, — отвечаю. — Мне как всем». «Прекратите пререкания! — цыкнул старшина, а глаза его смеются. — Приказ командира — закон для подчинённого. Вы и товарищ ваш, Юнусов, — люди южные, к солнышку привыкли. Ротный и приказал: выдать! Вот я и выдаю. Попятно?»

Что оставалось делать? Взял. Фазыл чуть не плакал от стыда и тоже взял. Опытные вояки улыбаются: «Да что вы, чудаки, расстраиваетесь. Зима на носу. Радоваться должны полушубкам. Спасибо потом скажете ротному».

Примерил я полушубок — вроде ничего: удобно, тепло, только вот с непривычки меховой воротник шею щекочет. Тут подкатился ко мне Карпаков, разбитной такой парень. О нём даже лейтенант Смирнов говорит, мол, Карпаков у палец в рот не клади — вмиг откусит. Это поговорка русская, дескать, человек со смекалкой, быстрый на решения. Карпаков мне предлагает: «Махнёшь полушубок на шинель?» Я согласился было, но старшина как гаркнет на Карпакова!.. Двинулся я со своим полушубком в казарму, захожу и вижу такую грустную картину: сидит Фазыл на койке, на коленях у него полушубок, голову уткнул в ладони. Я— к нему: «Не горюй, — утешаю.

— Полушубок потеплее шинели. Хороший человек наш капитан!» Фазыл отвечает, чуть не плача: «Чёрт с ним, с полушубком. Чёрствая у тебя душа, Рустам, коли о Кате забыл».

Тут только я сообразил, в чём дело, почему дружок мой грустит. Стыдно стало. Говорю Фазылу: «Ты хоть бы в город отпросился попрощаться».

Фазыл посмотрел на меня, как на дурачка: дескать, за кого ты меня принимаешь, неужели думаешь, что эта гениальная мысль не приходила мне в голову? Но вслух Фазыл сказал другое: «Увольнения в город запрещены». — «Тогда записку Кате напиши». Фазыл вытащил из нагрудного кармана гимнастёрки приготовленную им записочку. «Спасибо за мудрый совет, — отвечает. — Но как её отправить?» — «Пошли к ограде, мальчишку какого-нибудь попросим сбегать».

Долго мы торчали возле ограды. Как назло — ни одного мальчугана! А пожилых людей совестно тревожить. Совсем отчаялся Фазыл. Но тут на его счастье показалась старушка. Увидела нас, остановилась: «Кого ожидаете, касатики, али дело спешное? Вид у вас нетерпеливый». Дружок мой от радости совсем язык потерял. Даже заикаться стал, право, не вру! Пришлось мне суть дела объяснить.