Лена Любина - Лабиринты чувств

От всего этого, от Пети, начинала кружиться голова. А таких ощущений у Милы никогда не было, такое у нее никак не идентифицировалось с мужчинами. Поэтому и Петя у нее не идентифицировался как мужчина. Он вообще не подлежал идентификации.

Это все было новое, неожиданное, свежее, пугающее своей неизведанностью. Но пугающее совсем не страшно, а пугающее захватыванием духа, летящего на качелях вниз, манящим омутом небытия, и имя этому было Петя.

Она выглядит ничуть не хуже его ровесниц, а в некотором смысле и лучше. Но в тоже время она зрелая женщина, уже знающая все секреты общения с мужчинами.

Здесь Мила усмехалась, если б знал Петя про все ее «знания»! А потому, рассуждала Мила, ему легче разговаривать со мной, чем со своей сверстницей. На мне он оттачивает свою речь, на мне он проверяет реакцию на свои намеки, двусмысленности, удостоверяясь, прилично ли будет их употреблять в разговорах с другими девушками.

И потом я совсем чужой, посторонний человек ему, никак не обязанный ему и никак от него не зависящий. И он болтает со мной, как мы болтаем с парикмахером и с маникюршей.

Единственно, что я – женщина, а он мужчина. Хотя, вернее, ребенок мужского рода. Он просто на мне пробует свои первые шаги общения уже как мужчина. Он не может быть изощрен, он не может сознательно разыгрывать такую сложную и страшную партию.

Просто с первого взгляда он ощутил легкость обращения со мной. Легкость в том, что можно не смущаясь, не стесняясь своего смущения, глядеть и разглядывать, говорить и прислушиваться к сказанному.

От таких выводов было слегка горько, что он не влюбился в нее. В тоже время было и легко. Если б он в нее влюбился, то тогда повис бы грузом на ее шее, она уже от этого была бы зависима от него. Это уже была бы пусть не вещественная, не осязаемая, но связь. А связи влекут за собой обязанности.

Но пока ни он ей, ни она ему не были ни чем обязаны. Она и сама, уже формулируя его приходы, связывая это со словом «влюбился», с или без частицы «не», для себя еще не примеряла это слово, хотя, наверное, именно к ней бы и следовало его употребить прежде всего.

Петя для нее был катализатором ее чувственности. Не более, хотя и не менее. Своим присутствием, своими словами, своим существованием он стимулировал ее чувственность. И Милу это положение устраивало, ей нравился новый уровень ощущений в постели.

Ей нравилось, что при виде Пети, даже только при мысли о нем у нее немели колени, твердела грудь, приливала краска к лицу. И это тоже было удовольствием. Мила наслаждалась и этим тоже.

А продолжения она не хотела и не думала о продолжении, о создании и развитии отношений с Петей. Миле вполне хватало два-три раза в неделю видеть его. Этого было достаточно, чтобы поддерживать тот новый уровень чувственных удовольствий, загоревшихся новыми красками, появившихся с появлением Пети. Пока.

Итак, эти встречи, эти ощущения, – все это продолжалось уже около года. И уже вошли в рутинный, привычный кругооборот жизни Милы. И эта уже привычка начала сглаживать остроту ощущений, что, казалось, никогда не прекратятся, и их разнообразие, чудилось, будет бесконечно.

А сегодняшние мысли появились или сформулировались, наверное, из-за нарушения ритма этих встреч. Как-то незаметно Петя стал появляться в кафе не два-три раза в неделю, а лишь раз. А затем и вовсе исчез почти на месяц.

Вот тогда-то все внутренние ощущения и сформулировались в оформленную мысль, что причина им – Петя. И Мила ощутила тревогу. Тревогу опасения потерять приобретенное «сладкое». У нее стали погасать краски чувственности, стала меркнуть яркость ощущений, откуда-то начала вылазить неудовлетворенность.

Неудовлетворенность чем? А кто его знает? Неудовлетворенность и все. Мила затревожилась. Поняв, что все это связано с Петей, захотела, чтобы он опять стал появляться в ее кафе. И, когда после месяца отсутствия, он появился в кафе, присел за ее столик, то вместо привычного «Salut» в ответ на его «Salut», Мила непроизвольно выдала: «Où-étais tu? Je t’attendais». (Где ты был? Я тебя ждала.)

– Pourquoi attendais seulement? Maintenant tu ne m‘attends plus? (Почему только ждала? Теперь ты меня не ждешь?)

– Mais maintenant tu es assis pres de moi. (Но теперь ты сидишь рядом со мной.)

– Et c‘est assez? Qa te suffit? Tout cela? (И это все? Этого достаточно? )

– Non, mais c’est agreable. (Нет, но это приятно.)

А Петя совсем не намеренно исчез из ее поля зрения так надолго. Действительно, он совсем не преследовал какой-либо конкретной цели, появляясь у Милы, как не было никакой конкретной цели, когда он с ней познакомился.

Просто ждал свою мать. Просто увидел свободный столик, не совсем свободный, а свободный вместе с женщиной. И что-то ему подсказало, что она презрительно не отвернется от него, не скажет ему уничтожающе – утри сопли, мальчик, а миролюбиво посмотрит на него.

И ее привычно-безразличный взгляд, привычно-безразличное отношение он уже воспринял как победу, победу, возможно, в первую очередь над самим собой. Поэтому у него и хватило смелости и присесть за ее столик, и нагло молчать, и глядеть ей вызывающе в глаза.

И, совсем осмелев, когда подошла мать, начать говорить с ней по-французски, совсем не надеясь, что ему будут отвечать, просто неожиданная смелость негаданно заставила вести себя так, как он и не мечтал, и из него полезли, как тесто из кастрюли, и слова, и жесты, и поступки.

И наглость его первых минут общения с Милой, не получившая отпора, устыдилась, став смелостью и отвагой. Отвагой общения уже с женщиной, до сих пор у него этого не получалось, хотя он и не стремился это сделать.

До сих пор весь опыт его общения с женщинами составляли лишь его одноклассницы да теперь сокурсницы. Вроде бы и не робкий, не ущербный, он поразительно был неловок, неумел в общении с девчонками. Никогда первый не мог начать разговора, а уж чтобы подойти и познакомиться с кем либо из девочек, об этом и не могло идти речи.

Причем это явственно проявлялось только тогда, когда он был один. Стоило рядом с ним быть любому из известных ему людей, как стиль его поведения разительно менялся. Появлялись и уверенность, и нужные слова, и даже некоторая наглость, он становился просто речистым, – то, чего он начисто был лишен, когда был один.

И вполне возможно, что именно мать, ее ожидание, хотя ее еще не было рядом (но он ведь ждал ее, ведь она была близко), и придала ему смелость и позволила подойти и усесться за столик Милы. А потом и заговорить с ней. А, заговорив, он попал, он-то сам этого не понял, и может быть, не понимал и до сих пор, но он попал в завлекательное общение, когда можно продумывать и придумывать, и все это говорить, и все это проделывать.

С ровесницами ему было не то чтобы скучно, не то чтобы не интересно, но как-то не совсем увлекательно. Вполне ожидаемые и известные ему ответы и поступки тех девчонок, которых он знал, да и достаточная простота отношений между ними, их доступность, не то чтобы коробила его, но уже поднадоела. Естественно он этого не осознавал, просто, оказывается, искал чего-то другого. Искал, и вот нашел.