Лена Любина - Лабиринты чувств

Нашел неожиданно и все также неосознанно. Просто ему было комфортно сидеть рядом с этой женщиной, которая не смеялась над ним, даже позыва, что она над ним измывается, не было, комфортно было смотреть и слушать, как она разговаривает с людьми, решает какие-то дела. Как смотрит на него – выжидательно-вопросительно, поглощая его своими глазами всего, при этом совсем не опутывая, не сковывая, а как бы успокаивая, баюкая.

И он стал приходить в это кафе, совсем пропустив мимо ушей слова матери, что это хозяйка и фирмы, с которой его мать работает, и кафе, в котором он ее видит. У него это тоже стало отдушиной, как у Милы были отдушиной Вадим и другие «друзья».

Только в отличие от Милы, у которой «отдушина» в первую очередь гасила нетерпение тела, зуд и вожделение, а уж потом, как следствие, отдохновение и головы, то у него первоначально это была и стала отдушина для души.

И как удачно, что он заговорил с ней по-французски, и как удачно, что она может отвечать ему на этом же языке. Он даже не замечал сухости и краткости ее речи на русском. Ее говор, даже если она просто отшивала его, звучал для него неожиданно мягко, и если не завлекающе, то, по крайней мере, приветливо.

А когда она начинала разговаривать по-французски, то и ему казалось, что он совсем другой человек, совсем в другом мире, а она – вот это центр мироздания, одна и та же в любых мирах. Естественно, что такие формулировки, даже намек на них, не составлялись в его голове. Но что это было так, так тут уж никакого сомнения не было.

Все его знакомые девчонки были просты и предсказуемы, как две копейки. С ними, да, тоже было легко, но эта легкость была естественно проста и незатейлива, безыскусна и безлика. Но это все со знакомыми девчонками, которые так или иначе были вовлечены в круговорот его жизни, как одноклассницы, однокурсницы, дети друзей его родителей. А вновь знакомиться ему еще не приходилось, да пока и не хотелось.

Еще никто не останавливал его взгляда, приковывая к себе. И от них всех Пете приходилось не то чтобы скрывать, но стараться не демонстрировать свою страсть к стихам.

Когда его начинало распирать, и он произносил любимые строчки, то все вокруг говорили: «Ну вот, Петя начал вещать, значит, время поддать». И от этой незатейливой черствости и недушевности друзей и подруг Петю коробило.

Ну почему они все такие не восприимчивые, почему мерная музыка стиха ничего в них не будит, кроме скотского желания и идиотского хихиканья. А тут впервые его слушали, не прерывая, не смеясь, не подтрунивая. И хоть он и не знал, что для Милы его стихи, то, что он ей выдает, тоже откровение, тоже впервые, но все же она поглощала его речи. Поглощала все, что он произносит.

Он это чувствовал. Только он еще не знал и не понимал, что она и его тоже поглощает. Его уже засасывало желание видеть Милу, только для себя он еще не осознавал, что это именно желание видеть ее, а не желание посидеть в уютном кафе, послушать музыку, вкусно поесть, на что он кивал, когда направлялся к Миле.

И пропал он на месяц, совсем не желая этого, просто сначала заболел, потом расчищал образовавшиеся хвосты, потом…. У юности есть великолепная черта, – не очень долго вспоминать прошедшее, – да и количество новых впечатлений и событий всегда больше в молодости.

Вот почему нескольких недель ему хватило, чтобы почти полностью подзабыть и уют кафе, и спокойный, принимающий взгляд Милы. Почти полностью, потому что где-то внутри, оказывается, сидел (уже или все еще) чертик, крепко привязавший его к этому месту, к этой женщине.

Но и теперь ритмичная периодичность появления Пети в кафе не восстановилась. А Мила почувствовала, что она уже не просто хочет присутствия Пети у нее в заведении, не просто хочет два-три раза в неделю видеть его, а она ХОЧЕТ Петю. Хочет держать его в руках, хочет соединять свои губы с его губами, хочет соприкасаться с ним коленями. Она ХОЧЕТ его!

Мила сама обалдела от оформления своих ощущений в такие мысли, в такие слова. «Ласточка, – говорила она самой себе, – ты же хочешь ребенка, ты же хочешь совратить мальчика, ты же хочешь растлить малолетку. – Да, хочу, хочу, хочу! И потом он уже не малолетка, а совершеннолетний. – Но это ведь только по паспорту, а так он для тебя-то ребенок. – Но я его все равно хочу, и добьюсь, чтобы наши ноги и животы соединились».

Вот такие диалоги проносились в ее голове. И мысленно победив, оправдав себя, свои желания, вернее, отодвинув их в сторону, Миле становилось приятно и легко.

Цель желания сформировалась. Известно за что бороться. И если возникшая до этого непривычная мечтательность не то чтобы беспокоила Милу, она просто не совпадала с ее деятельным характером, и потому озадачивала. Сейчас и мечтательность попадала в струю активности Милы. Она радостно отдалась желанию добиваться Пети.

А Петя, вернувшись после болезни, после долгого отсутствия, вернулся так, как к себе домой. И встретился с Милой очень легко и уверенно, будто ждал и хорошо подготовился к этой встрече. Он говорил провоцирующие слова, но совершенно не намеренно, совершенно не испытывая боли, не испытывая стеснения.

«Снова сон, пленительный и сладкий, снится мне и радостью пьянит, – милый взор зовет меня украдкой, ласковой улыбкою манит» ( Ив. Бунин ), – и ему было комфортно. Комфортно в этом кафе, комфортно сидеть напротив Милы, смотреть, как она прихлебывает кофе и не придумывать слова, не стараться кем-то выглядеть, а произносить то, что произносится, молчать, когда ничего не хочется говорить.

– Петенька, тебе только сны здесь снятся, проснись, все не так, как кажется.

– Милочка, еt moi, je ne veux pas me reveiller. ( А я не хочу просыпаться. )

– Tu risque d’étre en retard. ( Ты можешь там и остаться. )

– Je suis prêt, mais la en sommeil, la tu es … (Я готов, ведь там – ты. )

– Moi – c’est dangeureux, mais agreable. ( Я? – это опасно, но приятно ). Рядом с ней он чувствовал себя большим, состоявшимся, взрослым. И поэтому состояние комфорта позволило ему не частить с посещением этого кафе, не бежать сломя голову, чтобы увидеть Милу, а заходить лишь тогда, когда ноги сами туда приведут. И он не замечал, что ноги все чаще вели его к ней, а он пытался сопротивляться, совсем не отдавая себе в этом отчета.

Внешне Мила по-прежнему не менялась. Но это лишь при поверхностном взгляде. Внутри у Милы уже все перевернулось. И первым это заметил Муж. Но, заметив, истолковал это по-своему и привычно-неверно по отношению к своим выводам о Миле, а потому это новое сформировавшееся влечение Милы, влечение к Пете, для него оставалось неведомым.

Он и раньше, со времени появления Пети, говорил Миле, что она стала его замучивать в постели. А теперь, казалось, он стал шарахаться от нее и уже не просто твердил, что она его изнасиловала, что он устал, а говорил, что она стала уже нетерпимо извращенной и неумеренной. А Милу подогревало и распирало всякий раз желание Петиной близости, хотя и она только-только, наконец, оформила явственно то, что не давало ей покоя, с тех пор как она увидела Петю.