Ника Никалео - Одно дыхание на двоих

Любовь… Каким живым стало теперь это слово для нее! Каким глубоким, болезненным и почти адски ощутимым стал его смысл! Она хотела вырвать эту боль из своей груди, но в то же время и не желала ее лишиться. Ей так хотелось, чтобы кто-то вместо нее принял решение. Но обязательно правильное решение, чтобы прекратились эти муки. Что же делать – удушить в себе эту бурю или отдаться на волю такого болезненно сладкого чувства?

А может, это именно та любовь, которая дается лишь избранным?! Почему каждый из нас убежден в своей неповторимости и неординарности всего, что с ним происходит? Почему, влюбившись, ты уверен в том, что это – навсегда? Что никто и никогда так пылко и самоотверженно не любил. Что все другие подвержены низким эмоциям и примитивным инстинктам, а твои чувства – неземные, высокие, уникальные. И что объект твоей любви отныне полностью и беспрекословно принадлежит тебе. Что все это – нетленно! Почему?

Почему мы даем обет верности и повиновения друг другу при вступлении в брак? Почему нас принуждают это делать, заранее зная, что в будущем мы наверняка не раз наткнемся на любовь? И не факт, что это чувство не станет фатальным, таким, что расколет сердце даже не пополам, нет! Оно раздавит его, размажет по всей душе. Выпотрошит все мечты и надежды, подчиняя их только себе, привязывая их к своим эгоистичным стремлениям и ориентирам. Оно сделает из тебя мягкую, переспевшую грушу, которая, упав с дерева, лишь чавкнет, выдохнув вкусный, сладкий аромат своего переизбытка этим чувством. Оно, как коварный вирус, проникнет в каждую клетку твоего организма, перемещаясь по венам и артериям и отравляя все тело. Это – хуже, чем наркотик, это – страшнее смерти. Потому что больной ежесекундно чувствует как умирает, когда рядом нет того, кто тебя так сладко умерщвляет; и опять будто рождается, едва лишь хотя бы услышит его голос. Это чувство не даст тебе жить устоявшейся жизнью, поправ все то, что было крепким, как гранит, и нерушимым в своей святости, как библейские заповеди. Оно застит тебе глаза багряной пеленой страсти и пыла, горько-сладкой боли и призрачности всего реального. А может, и не реального, но такого, что происходило не с тобой и не с твоей жизнью, а где-то там, далеко, на краю ле-гуиновской Ойкумены. И кто тогда тебе подскажет, где же в действительности ты должен быть, на каком берегу той реки, что разлилась, как Днестр под стенами Галича, стыдя совесть за никудышное нынешнее, лишенное славного прошлого?

Виолино уставшее сердце стонало в чугунных тисках чувства, как зверь, загнанный в искусно расставленную неожиданную ловушку. Она прикрутила звук плеера и вышла на конечной остановке на Сихове. Мороз крепчал и лепил из капелек воды на ее пальто-реглане вычурные снежинки. Вьюга крутила белым покрывалом, как новобрачная фатой в свадебном танце. «Забудешь, забудешь!» – слышала она пение деревьев под ветром. «Ни-ког-да, ни-ког-да!» – скрипел под ее ногами снег. А в ушах звучала музыка далеких гор.

Горел свет в окне маленькой комнаты. «Значит, Андриан уже дома, за компьютером», – подумала Виола.

Когда они только поженились, то планировали, что когда-то эта восьмиметровая комнатка в стандартном панельном доме станет детской. Но ребенок появился не сразу, и комната временно стала домашним кабинетом мужа. С рождением Орыси ничего не изменилось. Ребенок нуждался в круглосуточном внимании матери. Посоветовавшись, они решили, что лучше будет ничего не менять в квартире. И только Андриан, чтоб его не будили посреди ночи детские крики, режущиеся зубки и другие «прихоти» малышки, перебрался спать в свой условный кабинет.

Виолу ничуть не оскорбило такое решение мужа. Она пыталась его понять. И даже обрадовалась, потому что представилась возможность наконец поменять шторы и тюль в спальне. Все окрасилось в розовый цвет, в тон балдахина над кроваткой доченьки. Медленно изменялись и другие детали: на стене появились часы-кошечки, которые каждую секунду озорно смотрели то вправо, то влево. На полу, на коврике ручной вязки, который заботливая молодая мамочка приобрела на пятачке вблизи театра Заньковецкой, поселился большой белый медведь и старинная фарфоровая кукла в пышных одеждах. Старый шкаф Андриановой бабушки Виола собственноручно разрисовала героями из своих любимых сказок: гномами из «Белоснежки» и друзьями Бэмби. На подоконниках разместились не экзотические, а привычные домашние растения: калачики, мирт, каллы, целебное алоэ и пара миниатюрных кактусов. Вилой овладела какая-то мания «гнездования», и она все чаще и чаще покупала винтажные вещи на блошином рынке. Так в их кухне появилась старая медная джезва, в которой Виола варила неповторимый кофе каждое утро и тогда, когда приходили гости.

А друзья, невзирая на мужа-социопата, бывали у них часто. Виола считалась в их кругу знатной хозяйкой. Этот дар она унаследовала от матери и с удовольствием удивляла гостей старинными украинскими блюдами наподобие зайца или кишки, или напитками, такими как ореховка, сливянка… С рождением Орыси наловчилась покупать разные травы и делала из них травяную смесь. Познакомилась с одним дедулей-травником на базаре поблизости «Искры», который и научил ее, какая травка от чего помогает, лечит, а какая просто хороший вкус имеет. И ароматные, полезные отвары заменили в их доме традиционный советско-китайский чай. Виола поила ими дочурку и себя, набираясь сил после родов.

Андриан занимался своей работой, как будто ничего и не изменилось в его жизни. Любые призывы или подбадривания Виолы к общему участию в купании и прогулках с детской коляской сразу отклонял, бормоча, что это отбирает у него время, а значит, деньги. А однажды вообще обозвал все это «бабьим делом». Сначала Виоле помогала бабушка, оставаясь по будним дням в городе. Вечером готовила ароматную купель младенцу, приговаривая что-то потихоньку. Виолу это одновременно и веселило, и захватывало. Шершавые и потрескавшиеся от сельского труда руки уже на рассвете, в полшестого утра, умело лепили вареники и варили капустняк, пекли сырники…

– Бабусь, ты чего так рано? – спрашивала сонная Виола, заходя на кухню напиться узвара после утреннего Орысиного кормления.

– Чего ж рано-то? Летом-то уже корова доится, а я уж и так глаз не сомкну. Стара стала, – улыбалось испещренное морщинами солнечное бабулькино лицо. – А ты иди спи, Виолцю, иди. Молоко, оно нуждается больно во сне и хорошем питании. Давай, давай… как приготовлю, так тебя и растолкаю.

Внучка, прильнув, благодарно поцеловала бабусю в висок. Веяло от нее какой-то подлинностью, глубинной простотой и скромностью, женской мудростью и добротой. В их доме стало необычно уютно и душисто от бабусиной выпечки. Ни секунды не сидела без работы. Виола удивлялась ее неутомимости и силе, этому вечному двигателю с неизвестным источником энергии. Даже тогда, когда уже нечего было делать и искупанная правнучка довольно посапывала в своей кроватке, бабусины старенькие руки перестирывали и переполаскивали в ромашковом отваре милые детские вещички. На ночь рядом с детской головкой бабуся укладывала вышитый собственноручно крошечный мешочек с лавандой и чабрецом – для крепкого и спокойного сна. Да и в своей постели Виола каждый вечер находила букетики засушенных трав. Так было и в ее детстве. И чувствовала она себя очень комфортно и уверенно, как и тогда. Перестала нервничать, руки уже не дрожали, сердце не дергалось, когда она справлялась с ручками и ножками дочурки.