Иван Воронежский - Ветры судьбы

Медленно догорала на столике свеча, пламя от которой тусклым блеском отражалось в оконном стекле. За окном лил осенний дождь, шумел ветер и оторванные желтые листья иногда прилипали к стеклу. Ефросинья уже которую ночь не могла спокойно заснуть. Она сидела у маленького окошка за столом, подпирая правую щеку рукой. Её рассеянный взгляд был устремлен на язычок пламени. Эти восковые свечки искусно изготавливал Алексей Киян, на сына которого пришла недавно похоронка. А ведь они вместе уходили с Василием. Как там мой любимый? Жив ли, здоров? Господи, помоги ему выжить в бою и повернуться домой. Пусть даже покалеченным, лишь бы живой. Буду любить его ещё сильней. Уже подходил срок для родов и это усиливало её беспокойство.

Отяжелели грудь и этот живот, ну прямо неимоверных размеров. Она чувствовала, как плод внутри её шевелился, а иногда даже бывало страшно, как он бил ногами внутри. Это счастье, что она отяжелела. Часто бывает, что женщины после абортов становятся бесплодны. Господи! Хотя бы была девочка, но Василий все мечтал про мальчишку. Господи! Дай мне силы благополучно родить. Мальчик или девочка, все равно это будет мой ребенок, которого я уже люблю.

В стекло кто-то постучал и заросшее лицо, прильнувшее к стеклу, испугало Ефросинию. Сквозь шум ветра было слышно чье-то невнятное бурчание.

– Тато! Мамо! – прокричала она, – там за окном кто-то.

Отец Антон сразу схватился за топор. Давно прошли те спокойные времена, когда путнику всегда были рады и были гостеприимны. После революции, сразу как началась гражданская, каких только мародеров не видала Полтавщина. Белые, красные, батько Махно.

В дверь постучали.

– Погаси, дочка, свечу.

В комнате стало темно.

– Кого нечистая по ночам носит? – прижимая топор к груди, Антон повысил тон, скрывая свой испуг.

За дверью что-то пробурчали.

– Мать ты слышала? – Антон шепнул в сторону хозяйки.

– Да говори ты громче, – матушка приложила ухо к двери, – Яков, что ли?

Звякнул засов и уставшая фигура ввалилась в дом. Яков сразу упал на пол. Заросшее, небритое лицо не напоминало того, кого они могли бы узнать. Стоя на четвереньках, Яков пытался приподняться, но силы его были настолько истощены, что он только мотал головой из стороны в сторону, как это делает испуганный зверь. С промокшей одежды ручьями лилась вода, которая тут же образовала небольшую лужу.

– А ну, мать, запали сирныки. Подывымось, кого принесла нелегкая.

– Да это же я, Яков, – фигура присела на колени, убирая мокрые волосы с лица, которое на фоне пламени заблестело усталыми глазами.

Катерина преподнесла лампадку поближе и теперь, сквозь отросшую бороду, они смогли признать лицо зятя.

– Как же так, Яша, откуда ты и какими судьбами?

– А Танечка где?

– Отстаньте от него, – вступился отец, – не видите, человек с дороги, устал. Катя, давай его на лежанку поближе до печки. А ты, Фрося, сбегай в сарай за соломой. Щас печку натопим

– Так дождь же.

– Ничего, не раскиснешь. Возьми накидку мою у двери.

Уже переодевшись в сухое и лежа на лежанке у печи, где веселое пламя потрескивало, Яков продолжал дрожать. Жадно выпив стакан горилки и закусив сырым яйцом с окороком из чулана, Яков почувствовал, как тепло побежало по его телу. Тело стало каким-то неимоверно длинным и легким. Он как бы приподнялся над лежанкой и медленно поплыл. Сон растворил его…

Очнулся он от суетливого шума. Из горницы доносились шум озабоченных людей.

– Доброе утро, сынок, – Антон, сидевший у окна, повернулся к нему лицом.

– С добрым утром отец, – Яков потирал глаза руками.

– Ну ты й гаразд до сна. Мы уже думали, что помёр ты, более суток не открывал глаз. Все на свете проспишь и как дядькой станешь и не заметишь.

– А что случилось, отец?

– Ефросинья надумала рожать. Как ты уснул, так она и начала.

– А доктора вызвали?

– Да какой тут, сынок, дохтур. Бабы всю жизнь в поле рожали. Положит серп и в стог, пойдет, сделает свое бабье дело, да и снова жать. Так что, какой тут, сынок, дохтур, – Антон встал со стула и стал ходить взад и вперед по комнате.

– Так как же так, – Яков почесал затылок, – вы же сказали, что я более суток во сне.

– Так, сынок, так, – Антон остановился у стены и, повернувшись, оперся спиной о побеленную мазанку. На лице его была видно нервное напряжение.

– А она что же, уже более суток… И не родила?

– Да ты не думай, сынок, не наше это, бабье дело, – и он снова нервно зашагал по комнате.

И тут Яков спохватился. Поджав руками живот, он раздетый выбежал на улицу. Ветер продолжал хлестать дождевыми каплями по лицу, но Яков чувствовал лишь приятное облегчение от сокращения мочевого пузыря. Забежав обратно в сени, он попросил, чтобы ему дали срочно горячей воды и мыла. Раздевшись до пояса, он тщательно умылся и вымыл руки. Надев чистую рубаху и повязав волосы и бороду платком, он теперь был похож на янычара – турецкого воина.

– Тужься, деточка. Тужься, – слышал он, заходя в спальню.

Когда он вошел в горницу, бабы расступились перед ним. Лица их были удивлены: никогда ещё, по их опыту, мужчина не был допущен к таинству родов.

– Сюда нельзя, – самая смелая пыталась возразить.

– Спокойно, бабоньки. Я полевой врач. Я фельдшер.

– А хоть и фельдшал, всё одно нельзя, – преграждая путь, неугомонная знахарка была неутомима.

Яков слегка оттолкнул её и подошел к лежанке.

Прекрасные черты лица Ефросинии не выражали страдания, а наоборот, какая-то успокоенность была в них.

Яков пощупал пульс, пульс очень слабый, дыхание замедленное. Открыв веки, Яков заглянул в ее глаза – зрачки реагировали на свет.

Он только мог представить, как, прикрывая свой рот от удивления, женщины в голос ахнули, когда его длинный нос нырнул между ног роженицы. Такого в Винниках ещё не видели. Зато он ясно видел, что плод не был повернут головой на выход. Из развернутых половых губ торчали лишь кончики пальцев от ноги плода.

Когда он повернулся лицом к женщинам, лицо пожилой местной знахарки-акушерки не выражало никаких эмоций, но у молодой красавицы казалось, что горят даже уши.

– Кому вы говорите «тужься», бабоньки. Она же вас не слышит. Когда отошли воды?

– Где-то часов пять назад, – со знанием дела отвечала старушка, перебив молодую, успевшую лишь раскрыть свои прекрасные алые губы и показать ряд ровных и белых жемчужных зубов, которым позавидовали бы даже российские звезды немого кино.

– Вас как величать, красавица? – Якову сразу приглянулась особа, явно ещё скромная и застенчивая девица.

– Оле-еся, – её павлиний голос подтверждал теорию Дарвина, что если природа чем-то одаряет человека, то в чем-то другом она его обделяет.