Стэнли Лэйн - Зима в Голливуде. Современный американский роман

– Тогда проблемы с законом?

Я выглянул в окно, и она, больше ничего не спрашивая, продолжила:

– Знаешь, я убежала из дома, когда мне было 16. – Она обернулась ко мне и заметила мое смущение, когда я вновь взглянул на нее. – Ну да, я знаю, ведь это не то, что ты читал обо мне в газетах? Они писали примерно так: «Мисс Имельда Лондон окончила закрытую элитную школу в Нью-Йорке, где училась классическому актерскому мастерству и балету». – Какая чушь! – Покачав головой, она продолжила: – Мы с тобой слеплены из одного теста и знаем, как здесь устроена жизнь, так? Это может быть нашим маленьким секретом – чем-то таким, что всегда будет между нами. Мы можем и тебе сделать какое-нибудь фантастическое детство: придумать, что-то такое, от чего они обалдеют. И тогда мы посмеемся над ними. Согласен, Джорджи?

– Надо подумать, – ответил я. – Почему нет?

Она проехала еще немножко и, глядя в боковое зеркало, воскликнула:

– Как насчет имени «Джордж Монтэклер»? – она засмеялась и продолжила: – И ты выходец из богатой аристократической семьи из Бельгии. Но отец хотел, чтобы ты управлял имением, а ты всегда хотел стать актером и поэтому убежал от роскоши для того, чтобы попробовать себя в настоящей жизни, приехать в Америку, работать на ранчо на Диком Западе и потом на свой страх и риск добыть славу и деньги, попав на большой экран.

– Мне нравится, – согласился я.

Но она продолжала:

– Или, может быть, тебе следует стать «Джорджем Мэнгроувом», театральным актером шекспировского плана с Далекого Юга. И тебя открыл продюсер, который проводил отпуск в Новом Орлеане в речном круизе. Он притащил тебя сюда, чтобы произвести фурор, – заявила она, смеясь над своими словами.

– Это тоже звучит классно, – заметил я, – хотя не уверен, что смогу соответствовать каждому из этих вариантов.

– Все это игра, Джорджи, как на экране, так и за ним. Просто нужно давать людям то, что они хотят. Вот что имеет значение. Не верь всему, что читаешь. Помни, Джорджи, каждому хочется славы.

Теперь она ехала немного медленнее и добавила:

– Нет. Думаю, тебе подойдет что-нибудь попроще. Может быть, мы просто расскажем правду. В конце концов, ее гораздо легче рассказывать и в твоем случае, возможно, интереснее. Мы можем просто сказать: «Джордж Уэст – трудолюбивый молодой человек, на которого наехала «Кокотка Голливуда». – Как говорят, не будешь первым, но не будешь и последним.

Теперь в ее голосе было больше серьезности. Она почти остановила движение и повернула, чтобы въехать в ворота, открывшиеся, когда машина подъехала к ним. Там за решетчатой стальной оградой стоял скромно выглядевший дом, показавшийся мне построенным из коричневатого кирпича, с двумя фронтонами на каждой стороне фасада и шпилем в середине, как на башенке замка. Она медленно въехала в ворота, где остановила машину на подъездной аллее рядом с еще одним, небольшим строением, и повернулась ко мне в приглушенном свете ламп в салоне, от которого ее лицо казалось затянутым дымкой, как в интимных сценах с ее участием, снятых через туманный фильтр.

Она была восхитительной и теплой, но с дьявольской ухмылкой тихо сказала мне:

– Мистер Пэмбли сейчас, наверное, уже спит. У меня есть флигель у бассейна, в котором ты сможешь переночевать. Утром он придет, посмотрит и, если потребуется тебя зашивать или делать что-нибудь другое, то это организует.

– А где будете вы? – спросил я.

– Мне надо работать. Я должна быть на студии к 7 утра, а на съемочной площадке в 8.30. Мистер Пэмбли позаботится о тебе, а когда вечером я приеду домой, мы сможем поужинать и подумать, что еще сделать в отношении твоего имени.

Она открыла дверь машины, выскользнула наружу и бесшумно ее прикрыла. Потом я послушно шел за ней по дорожке мимо бокового фасада дома. В одном месте, услышав шум приближающегося автомобиля, она обернулась назад, но когда он проехал мимо ворот, продолжила вести меня к флигелю у бассейна.

Это небольшое строение напоминало сказочный домик с круто уходящей вверх двухскатной крышей, но низким потолком в комнате внутри, которая казалась просторной для нее, но у меня вызывала ощущение, заставившее нагнуться перед входом, хотя пространства над головой вполне хватало.

Она удивленно посмотрела на меня, не понимая, почему я ссутулился как обезьяна, и спросила:

– Спина болит? – и одну свою нежную руку положила мне на плечо, а другой крепко нажала пониже спины, чтобы меня выпрямить: – Теперь лучше?

Я кивнул в темноте, а она дотянулась до маленького столика возле двери и включила лампу.

– Не волнуйся в отношении мистера Пэмбли – он на нашей стороне.

Комната была небольшой, но такой чистой и ухоженной, как будто ею никогда не пользовались или, наоборот, пользовались так часто, что убирали постоянно. Она подошла к небольшой дверце, и, открыв ее, вытащила свернутые постельные принадлежности, а потом подошла к низкой кушетке рядом с эркером и, сбросив манто с плеч на пол, стала стелить постель, подтыкая простыни под матрас. Я заметил, что она выглядела так, как будто нуждалась в усиленном питании. Казалось, пижама болтается на ней, что подчеркивали полосы, которые как бы стремились сделать ее выше.

Закончив стелить, она повернулась и, сев, пару раз подпрыгнула на импровизированный постели, похоже, пытаясь сделать ее мягче и убедиться в том, что простыни не выбиваются из-под матраса. Потом она встала и подошла к небольшому шкафчику, открыв который, достала бутылку виски и две небольшие рюмки. Одну из них она поднесла к губам, повертела ее, оценивая мои пропорции, а потом спросила:

– Хочешь выпить, Джорджи?

– Думаю, да, – ответил я.

Она засмеялась и сказала:

– Мне тоже хочется, чтобы ты выпил. Тогда у тебя на груди вырастут волосы.

Я почувствовал себя ребенком, когда она сказала это. Но она не хотела меня обидеть – просто обозначила свое понимание того, что я непьющий. Она налила неполную рюмку и, протянув ее мне, сказала:

– Выпей до дна, Джорджи. Просто улыбнись – и вперед!

Я сделал так, как она меня учила, и точно так же, как от боли в бедре, спрятал гримасу, а она посмотрела на мое покрасневшее лицо, произнесла с французским акцентом «Кураж!» и залпом выпила свою налитую доверху рюмку. Потом она налила нам обоим еще по одной, но на этот раз выпила не сразу, а, прислонившись к стене, сказала:

– Знаешь, моя мама не разговаривала со мной целых два года после того, как я убежала? А твоя мама с тобой разговаривает?

Я пожал плечами, но она нахмурилась и спросила:

– Ты хоть сообщил матери, где находишься?! Ты не можешь оставлять ее в неведении…

– Я писал ей. Она знает.

– Сначала я тоже писала маме, – продолжила Имельда, – но она мне не отвечала, пока не прошло два года. А когда вышла моя первая картина, тогда… – она выпила залпом, провела языком по краю рюмки и добавила: – Не хочу делать из этого драму. Конечно, тогда это меня беспокоило. Если подумать, ей было удобней простить меня, когда я достигла известности. Это давало ей определенные преимущества. Уверена, что ей было стыдно признаться в том, что дочь сбежала. Это могло сказать всем, и знакомым, и незнакомым, что она плохая мать, и напоминало провал, даже тем, кто знал, что это не так. А потом еще разбитое сердце оттого, что дочь убежала, и беспокойство о том, что с ней может случиться. Бессонные ночи, которые я ей обеспечила, годы жизни, которые отняла у нее… Я ждала любых признаков прощения. Для меня этого было достаточно, и я понимала, почему она медлит с ответом. Потом вдруг все стало нормальным для нее – потому что результат оправдывает средства. Так? Она даже верит всему, что обо мне рассказывают, в то, что придумали о моем воспитании, когда школьный драмкружок превратился в «классическое актерское мастерство», наше грязное и маленькое съемное жилье в фабричном городке – в Нью-Йорк и все, что с ним связывают. Но это нормально – по крайней мере, это то, что я могу ей дать. Я поддерживаю эту игру ради нее, потому что должна ей, по меньшей мере, это.