Людмила Захарова - Каким он был. Роман о художнике

– Я Таньку люблю… —

– Поверь, они помирятся. Женщина должна быть верной и в постели, и в мыслях. Ибо, уходя на мимолетное свидание, она может не вернуться, а дома дети, котики голодные. Жалко. Потом вернется, а дом опустел, плакать будет. Художники знают, что женский глаз различает гораздо больше оттенков цвета, чем мужской. Так и в жизни, она может разглядеть красочное будущее, а партнер не поменяет своих привычек, кидаясь в омут приключения, он не забывает себя, приличий. Рассудительность его не оправдывает, но это не бросается в глаза, не ранит близких, и редко заканчивается катастрофой. Вот этим женщины опасны. Любовь – это океан, не заметить не получится, держи голову выше.

– А у нас с Танькой катастрофа?

– Ерунда, перемелется, – любопытство. Тебя же муж не видел, значит, ничего и не случилось. Прочувствовал, как наказывается любопытство, – ноги не отморозил на балконе? Ты молодец, давай еще валерьянки и спать-спать…

Антошка уснул быстро. Антон был доволен тем, что разговор состоялся. Деньги, видимо, придется отдавать, иначе жди напастей. Его поразило, что мальчишки нуждаются в ласке, признании, особенно тогда, когда они, кажется, уже выросли из телячьих нежностей и начинают басить и грубить в соответствии с переходным возрастом. За собой он такого не припоминал. Гости привычно отмечают положительные качества чужих отпрысков, никогда не задумываясь о своих.

Действительно, как справляется бывшая с двумя погодками, притащившими в дом своих жен, еще и внуков народивших. Там, конечно, теща – как тяжелая артиллерия, а здесь хрупкая, избалованная восхищением Лисонька. Любит ли он ее? Все так думают, и он привык думать, что любит безумно. Некоторая общепринятая данность.

От ночника Алиса жмурилась как на солнце, рассыпав рыжие кудри, избави Боже, наступить на лисий хвост, потревожить сладкий сон, – себе дороже выйдет. Руки сначала невольно потянулись погладить ее, обнять, завладеть ею спящей, а затем придушить до содрогания – раз и навсегда. Он осмотрелся, осторожно поправил одеяло, убрал свалившееся с головы полотенце, ушел спать в кабинет, он тоже очень устал. Кошки очень внимательно наблюдали за ним, но не выдали своего присутствия. Мир затих, они теперь могут проверить, – все ли ладно в этом доме.

Алиса ловко выбралась из постели, крадучись прошла мимо комнаты сына. Прохладный душ бодрит и освежает мысли, смешавшие чай с калиной, желание яичницы с ветчиной и выбором наряда из череды вечерних немнущихся платьев, в которых можно поваляться с книгой, не драматизируя…

Антошка выгуливал собаку и с отцом встретился на улице. Антон успокаивающе махнул ей рукой, обнял сына за плечи, скрылись за деревьями. Необъяснимо-приподнятое настроение вызывало желание рухнуть, отмахнуться от забот семейных, да и от смуты в душе она уже отвыкла. Хорошее престает быть заметным. Жизнь текла широкой рекой, вырвавшейся из горного ущелья бескомпромиссных лет, рекой безоглядной, не оставившей повода сожалеть о честолюбивых замыслах. Она не стала прозаичней от умения быстро и хорошо справляться на кухне, – ибо быт не имеет права отнимать много времени, в ущерб личному. Принцип: не хочешь – не делай, лежи, читай, рисуй, думай – имеет здравый смысл, иначе обед будет горчить раздражением, на чистые полы упадет и разобьется банка с вареньем и так далее.

Хлопнула дверь, Алиса взволнованно поднялась. Евсей зычно позвал ее из прихожей, но сердце уже екнуло и зачастило, холодок сковал левую руку.

– Успокойся, Ма, я продукты завез. —

Он с удовольствием согласился повторить завтрак, довольно похлопав себя по прессу.

– Евсей, прошу тебя, не смей бить Антошку, а помоги ему. Он сегодня сбежал даже без завтрака.

– Это ерунда, отобьемся. У Сорокиных страсти-мордасти. Лечиться им надо, а они в драку и кубарем к нам. Нинка приручила молодых, любитель понянчиться. Пришлось проучить. Ничего серьезного, французский насморк, но ты бельишко прокипяти, а я проконтролирую лечение. Без рук, честное слово. Ну-ну, спокойно, глубокий вздох-выдох, еще… Выводы сделаны, мне не привыкать ползунки менять, мыть засранца, пока вы по театрам и выставкам бродили. Ну, что ты, мам, не плачь. Переходный возраст, нормальный парень – только ранний, хоть и поздний для вас.

– А если он еще с кем-то?

– Исключается, ля-мур, говорит, с Танькой. Мне пора, но хочешь, останусь, помогу по хозяйству? Или Нинку пришлю? Вот приляг, и будь послушной мамой, уважай занятых мужчин, мы этого стоим.

– Не надо, спасибо, родной, полежу, управлюсь… Были какие-то планы, забыла какие. Да Бог с ними, вам пора своих деток заводить… У меня невероятные новости: Тимей вернулся! Встреча на субботу назначена, а тут его дети-внуки. Не моя стихия. Как Антону преподнести или пусть дома сидит, своих встречает, а ты меня отвезешь, это за городом.

– Шуточки у тебя, мамуля, соскучилась по желтой прессе? Словесная грязь не отстирывается… Помню его: огромный, везучий, всегда знал себе цену. Уважаю таких. Так зачем ты ему нужна? Я читал, он овдовел, в интернете охота на него.

– Как-то вышли на меня студенты, просят заметку о годах славы художника в СССР. —

– Ладно, настрочи заметку, но с Антоном не своевольничай, мы же с братьями на вечер договаривались, а вы утром слетаете, но только вдвоем, без подозрений. Ушел.

– Лучше я прилягу, почитаю, отвлекусь. Ступай с Богом.

В холодной ярости на безмозглость младшенького дела спорились. Зверюшки, попавшие под горячую руку, были вымыты без царапанья, обиженно вылизывались в гостиной. К ним он тоже прикасался! Из-за жалости однажды все дружно переболели лишаем. Вот уж спасибо, сыночек миленький. Сколько сил, лет, средств ушло, чтобы иметь ощущение свободы в собственной квартире, без соглядатаев. Сколько интересных, приятных пар опостылели друг другу, добывая заветные квадратные метры. Озирайся теперь с брезгливым ужасом на сиденье унитаза, как в коммуналке. Они отвоевали место под солнцем, изматав душу. Годы ушли, и только свет былого тлеет, дымится, не внушая заманчивых иллюзий.

Сквозняки выдували хлорные запахи, ноги гудели, босые ступни с удовольствием приникали к ледяному полу. Все стерильно! Она остывала за чашкой крепкого чая, вяжущего рот, сигаретой преодолевая голод, презрительно сцарапывая загубленный маникюр. Когда-то в иной жизни, она так же сидела, измучавшись от неудач и бессонницы, мыла руки подсолнечным маслом, счищая въевшиеся краски. Ничего не получалось, но злости не было…

Даже странно, что она на одном дыхании прожила пятнадцать лет без сумасшедших поэтов, непризнанных бардов, без исканий себя, без Тимея. Новая жизнь забыла про этюдник и кисти. Кто-то же убрал все это на антресоли. Отъезд Тимея перевел стрелку на иные заботы. Нить оборвалась, никто не вздрогнул, что навсегда. Начался необратимый процесс, главное – не знать о том, что процесс необратимый. Думать об этом, было совершенно невыносимо, писались страшилки-мучилки для воображения: а как будет?.. А вот не скучали, все новое – уже интересное. Удовлетворение со смешанным чувством досады и успеха первой выставки, коряво расписанной в Комсомольской правде, избрание в королевы, с шутовским преклонением в среде сподвижников-поэтов, кутивших неделю, – несравнимы со спокойствием женщины. Что ныне сетовать, мадам? Надо было учиться, а не выскакивать замуж в восемнадцать лет! Меняем испорченное платье, у нас завалы этого хлама, и мы никуда уже не ходим. Просто не хотим-с. Ленивы-с стали.