Алекс Чин - Иудейка

– Ты Йоханан Лейбович?

– Да, это я, – закивал старый еврей с угодливой улыбкой.

– Кем ты приходишься доктору Гордону?

– Да так, никем, – пожимая плечами, ответил Лейбович. – Просто я его давно знаю, и… Я давно знаю его семью.

– Ты приютишь его у себя, как мы договаривались?

– Уж не брошу, не сомневайтесь, – закивал Лейбович. – У нас так не принято. У нас…

– Грузите! – больше не глядя на него, обернулся заведующий. – Осторожно уложите в тележку, чтобы доктор Гордон не испытывал по пути следования никаких неудобств.

Санитары молча исполнили его приказ.

– Вот, возьми, – заведующий протянул сумку. – Здесь бинты и мази. Будешь делать доктору Гордону перевязки. Когда всё закончится, то… – он осёкся и замолчал, увидев, что Хагай открыл глаза.

Когда их взгляды встретились, заведующий побледнел, руки его задрожали, и… Хриплым, срывающимся от волнения голосом он сказал:

– Прости, коллега, я вынужден так поступить. Я…

Он замолчал, подыскивая подходящие для оправдания своего поступка слова и не находя их.

– Я тебя понимаю, ты так поступаешь не со зла, – прошептал Гордон и, как ни старался крепиться, не смог удержать слёз. – Так ты спасаешь мою жизнь, я тебя понимаю.

– Если бы немцы застали тебя в палате, то… – заведующий запнулся и с усилием продолжил: – Они убили бы не только тебя, но и…

– Йоханан, вези меня отсюда, – прошептал Хагай. – Я представляю серьёзную опасность для больницы, в которой проработал много лет и считался неплохим хирургом.

– Я сейчас… Это я мигом, – сказал Йоханан, разворачивая тележку и толкая её перед собой. – Я отвезу тебя к себе, уважаемый доктор. Я человек простой, ты же знаешь, и не боюсь, что придут ко мне немцы, увидят тебя, и… Мне уже восемьдесят лет, и как говорил мой любимый дедушка, умирая: я просто счастлив, дети мои, что не увижу больше никогда свою чёртову швейную машинку.

Что-то бормоча под нос, он спешно перекатил тележку с Гордоном через наводненную немецкими солдатами улицу, свернул в, казалось бы, тихий переулок, и вдруг…

– Хальт! – остановил его властный окрик, и Йоханан замер, увидев перед собой патруль. Три солдата и полицай в штатском смотрели на него. Запылённые сапоги, длинные шинели, каски на головах…

– Аусвайс?

– Ч-чего? – не поняв вопроса, переспросил Йоханан, бледнея.

– Господин офицер требует предъявить документ, жид трухлявый, – объяснил полицай.

– Аусвайс! – снова потребовал фельдфебель, протягивая руку.

– Нет у него документов, господин офицер, – обратился к нему на плохом немецком полицай. – Еврей он, а евреям аусвайсы пока ещё не выдавали.

Тогда фельдфебель перевёл тяжёлый взгляд на тележку, в которой лежал со стиснутыми зубами Хагай. Увидев перевязанные кровавыми бинтами культи, он брезгливо поморщился:

– А это что?

– Сейчас узнаем, – ответил полицай с готовностью и, посмотрев на оцепеневшего Лейбовича, прикрикнул:

– Эй, жид, а что за кусок мяса в твоей тележке валяется?

– Э-это доктор Хагай Гордон, – едва владея от страха языком, ответил Йоханан. – О-он п-попал под б-бомбёжку, и… И е-ему а-ампутировали н-ноги.

– А куда ты его чалишь, христопродавец? – повысил голос полицай.

– Д-домой, – прошептал Йоханан. – Его д-дом разбомбили, с-семья п-погибла, и я…

Полицай перевёл его слова фельдфебелю.

– Застрели их и догоняй нас, – распорядился тот. – Только шнель, шнель… Мы ждать тебя не будем.

Патруль продолжил движение, а полицай снял с плеча винтовку и взвёл курок.

– Ну-у-у, жиды поганые, готовьтесь. Сейчас я вас…

И вдруг, когда Лейбович зажмурился в ожидании выстрела, полицай опустил ствол и внимательно посмотрел на Гордона.

– Пся крев (сучьи дети. – польск. ругательство)! – выругался он. – Этот безногий доктор родственник чертовки Барбары?

– Д-да, у-у-у… у него б-была д-дочь Б-Барбара, – промямлил полуживой от страха Йоханан.

– Эта жидовская сучка вместе со своим хромым хахалем меня едва на тот свет не спровадила, – осклабился полицай. – И я, Мазепа, поклялся её удавить! Но раз так получилось, что её уже нет, а её папашка вот он, передо мной, то я довольствуюсь и этим.

Он вскинул винтовку, целясь в грудь Гордона, и снова опустил ствол.

– Нет, так будет слишком просто, – хмыкнул он. – Хотя… – он вдруг просиял от мысли, пришедшей в голову. – Эй, жид безногий, жить хочешь? – спросил он.

– Не хочу, стреляй, – прошептал Хагай. – Сделай одолжение, застрели меня?

– Ого-го, вижу, ты не шутишь? – удивился Мазепа. – Но так не пойдёт. Меня не устраивает твоя решимость!

– Стреляй, скотина, я ненавижу тебя! – разозлился Хагай. – Не дай мне повода проклинать тебя и костерить последними словами!

– Ишь ты, хочешь избавиться от мучений с моей помощью? – догадался Мазепа. – Тогда станцуй для меня на своих культях, и, в благодарность, я застрелю тебя с первого выстрела.

– Ты с ума сошёл, мерзавец! – возмутился Хагай. – Даже если бы и были у меня ноги, я не стал бы плясать для тебя!

– Будь у тебя ноги, я бы и не стал заставлять тебя выплясывать, морда жидовская! – захохотал Мазепа. – Так что, будешь плясать на своих культях, или… Или я уйду, прежде застрелив твоего «конягу»! – Негодяй вскинул винтовку и направил ствол в грудь Лейбовича. – Ну?

– Одумайся, безумец? – испугавшись за жизнь Йоханана, заговорил Хагай. – Это же ни в чём не повинный человек.

– Я здесь один человек, а не вы, – огрызнулся Мазепа, касаясь указательным пальцем курка. – Ну?

Оттолкнувшись руками, Хагай вывалился из тележки и, упав на мостовую, больно ударился лицом о камни. Тогда он попытался подняться, но с первого раза не получилось. Его ноги были ампутированы чуть ниже колен, а раны распухли и кровоточили, причиняя невыносимые страдания. Но…

«Я должен это сделать, должен! – думал Хагай, скрипя зубами и снова пытаясь подняться на культи. – Я должен, или этот подонок убьёт безобидного старика, который не отвернулся от меня. Рискуя собственной жизнью, он забрал меня из больницы, и теперь его жизнь зависит от меня. Нет, он не должен погибнуть из-за меня. Он…»

Держась за край тележки руками, Хагай кое-как встал на культи. Подбадривая себя, он стал напевать мелодию «Семь сорок». Ужасная боль огнём жгла его ноги, но он топтался на месте, словно танцуя. Лицо калеки сделалось мертвенно-бледным, по телу заструился пот, а он…

Сначала Хагай подпевал себе тихо, а потом… Кровоточащие раны вдруг перестали болеть, словно потеряв чувствительность, и тогда… Слизывая кровь, струйкой вытекающую из разбитого носа, он стал громко напевать мелодию и быстрее перебирать культями.

– Эй, Йоханан, чего стоишь, хлопай! – закричал он в исступлении. – Этот негодяй хотел насладиться моим танцем! Так пусть видит, как я танцую свой любимый фрейлехс! Эй, – он выплюнул кровавую слюну: – Эй ты, подонок, ты доволен? Ты видишь, как я могу? Давай присоединяйся! Посмотрим, кто кого перепляшет! Ты или я? А ну…