Иван Плахов - АдрастеЯ. Или Новый поход эпигонов

Налив Володе для начала добрую порцию коньяка и заставив под крики «Пей до дна, пей до дна!» ее проглотить, компания принялась чествовать молодого автора, не скупясь на похвалы, называя его новым Достоевским новой русской литературы и проча славу первого литератора страны.

– Главное, Володенька, для начала правильно издаться, – глубокомысленно поучал Володю, который начал хмелеть, Шварцман. – И Мамука тебе поможет. Правильно организуем рекламную кампанию твоему имени, пару скандальных статей в прессе тиснем – и всё в ажуре, попадешь в обойму востребованных. Публика, Володя, как стадо баранов. Или, лучше сказать, стадо вечно голодных свиней. Сожрут всё, что дадут. А если пообещать что-нибудь вкусненькое, к тому же и жареное, с душком – сразу слопают и даже не поймут, чем их накормили.

Наша основная задача, как, впрочем, и любого нормального литератора, – диктовать массе ее вкус, заставлять ее глядеть на мир нашими глазами и говорить о любви и жизни нашими словами. Мы торгуем жизнью взаймы. Любой читатель на время становится нами, погружаясь в мир фантазмов, которые мы создаем. Чем необычайней и болезненней описанные чувства – тем востребованней мы у тех, кто на них не способен, их боится, но тем не менее хочет испытать.

– Знаете, Володя, – обратился вдруг к Кокину Лурье, протянул ему пол граненого стакана коньяку и продолжил: – Современные люди похожи на поумневших Адама и Еву в раю. Они понимают, что запретный плод им есть нельзя – иначе изгнание, но в то же время не прочь узнать, какой же он на вкус. Хотя бы с чужих слов, хотя бы чужими руками – но прикоснуться к запретному плоду, погладить по шершавой, гладкой кожице, испытать эффект присутствия – согрешить, не греша. Это ли, друг мой, не самый сладкий грех – согрешить умственно, но не физически?

Мамука, не вступая в разговор, внимательно разглядывал Володю.

– Это так верно, Володенька, ох как верно, – тяжело вздохнул Шварцман, затем залпом выпил рюмку коньяка, поморщился и, не закусывая, печально продолжил: – Мы с вами, друзья, торгуем иллюзиями. Иллюзиями греха, праведности, лжи, правды, любви, ненависти – иллюзиями всего, что составляет обыденную жизнь. Правда именно в этом. Мы живем в обществе, в котором счастье – норма. Мы сыты, здоровы, мы, в принципе, если не зарываться, можем удовлетворить любые насущные моральные и физические потребности.

А умных людей это раздражает. Ежедневное счастье пресыщает, хочется испытать нечто другое, прямо противоположное. Но заметьте, Володенька: только испытать! Наше общество достигло поистине невиданных высот. Скажем, во времена Средневековья человек, даже знатный, не всегда был сыт, не умел читать, мог запросто отдать концы от любой простуды. Я уж молчу о личной гигиене: и мужчины, и женщины смердели, как мокрые псы. А что сейчас? Любой современный лох живет лучше, чем средневековый король Франции или Государь всея Руси. Все сытые, обутые, образованные… Прогресс налицо. По нормам средневековья все счастливы, а по нынешним – нет. Жить стало невкусно! Поэтому, Володенька, мы с вами – те кудесники, кто перышком искусства щекочет горло пресыщенного современного общества, заставляя его вновь возбуждаться при мысли, что оно еще не все удовольствия испытало и не всё в этой жизни перепробовало. А в вас, Володенька, с вашим необычайным даром самоанализа и самокопания, с вашей богатой фантазией, я чувствую большую потенцию к таким формам самовыражения, которые заставит общество о вас говорить. Это как минимум, а как максимум – боготворить вас или ненавидеть, что, по-моему, одно и то же.

– Дзалиан карги 4 4 Очень хорошо ( груз .). ! Ну так випьем жэ за талантлывого русского парня Валоду! – с ярко выраженным грузинским акцентом предложил издатель, неожиданно прервав плавную и размеренно журчащую речь Шварцмана. – Штоб его пэрвая повэст принёс мнэ хароший дэньги, а эму – хароший ымя, штоб оно было эцклюзывным ымэнэм автора, ыздающэгося только в моем издатэлствэ.

– За вас, Володенька, за вас и за вашу дружбу с Мамукой, – хором произнесли Шварцман и Лурье. Все весело чокнулись и залпом выпили содержимое своих рюмок и стаканов. От коньяка Кокин, не привыкший к большим дозам алкоголя, совсем захмелел и, запинаясь, спросил Хуяшвили:

– Скажите, Мамука, а почему у вашего издательства такое странное название – «Инферналь-пресс». Вы что, в чертей верите?

– Ха-ха-ха, – раскатисто рассмеялся издатель, красноречиво перемигнувшись со своими приятелями-собутыльниками, а затем с загадочным видом поднял палец вверх и, еле сдерживая смех, произнес:

– Ми ар вици 5 5 Я не знаю ( груз .). ! Патаму шта я чертов ыздатэл. Ия пакупай, как Мэфыстофэль, маладой Фауст и на этам дэлай нэплохой гэшэфт. Дагаварымся о цэна – куплю и тэбя. Ауцилеблад исэ гавакетэб 6 6 Обязательно так сделаю ( груз .). !

Мамука Хуяшвили стал издателем не так уж и давно, всего пару-тройку лет назад, но по меркам страны, живущей в переходное время, это достаточно большой срок. Даже Рокфеллер за такое время мог бы разориться на издании книг и кануть в небытие.

Если это и не случилось, то только потому, что в основном Мамука производил и распространял не книги, а марки (почтовые, со слоем ЛСД на обратной стороне), которые очень успешно сбывал в столичных дискотеках и ночных клубах через сеть своих дилеров, которые в основном работали диджеями.

На издание книг его натолкнуло одно любопытное обстоятельство: на сленге наркоманов книжкой зовется чаще всего пакетик с наркотиком, а иногда – сам наркотик. Мамуку друзья в шутку прозвали издателем за торговлю книжками с кокаином. Прозвищем он необычайно гордился.

Однажды на вечеринке в только что открывшемся новомодном клубе, на которую собрались все сливки столичного бомонда, приятель Мамуки, музыкант, представил его известному еще с советских времен поэту N, почти классику русской литературы, как «крупного издателя очень качественных книжек».

Фраза была двусмысленная – но только для знакомых со сленгом дискотек. Поэт же понял ее слишком буквально и как клещ вонзился в бедного грузина, предлагая эксклюзивные права на издание своего полного собрания сочинений.

У простодушного, большеротого, с азиатскими скулами поэта была врожденная, почти инстинктивная способность подлизываться к людям, от решений которых зависела его дальнейшая судьба. Только благодаря этому феноменальному таланту он оказался в обойме авторов времен застоя развитого социализма, которых печатали. Хотя содержание его поэм напоминало скорее винегрет из Библии и Маркса, нежели правильные стихи советских поэтов, основным содержанием которых была здоровая лирика и оголтелый парт-патриотизм.