Array Имруулькайс - Любовная лирика классических поэтов Востока

Но я затопил ту дорогу слезами своими,
И все подивились: «Как новой реки этой имя?

Река широка, ни верхом не пройти, ни ногами!».
Тогда я слезам повелел упадать жемчугами.

А вспышка любви, словно молния в громе гремящем,
Как облачный путь, одаряющий ливнем бурлящим.

От молний улыбок в душе моей сладкая рана;
А слезы любви — из-за сгинувшего каравана;

Идет караван, и стекает слеза за слезою…
Ты сравнивал стан ее с гибкой и сочной лозою, —

Сравнил бы лозу с этим гибким и трепетным станом,
И будешь правдивей в сравнении сем первозданном.

И розу еще луговую сравни в восхищенье
С цветком ее щек, запылавших румянцем смущенья.

О голубки на ветках араки, обнявшейся с ивой!
О, как меня ранит ваш клекот, ваш голос тоскливый!

О, сжальтесь, уймите тревожные песни печали,
Чтоб скорбь не проснулась, чтоб струны души не звучали.

О, душ перекличка! О, зовы тоскующей птицы
На тихом восходе и в час, когда солнце садится!

Я вам откликаюсь всем трепетом, жилкою каждой,
Всем скрытым томленьем и всей неуемною жаждой.

Сплетаются души, почуяв любви дуновенье,
Как пламени вихри над глыбами черных поленьев.

О, кто мне поможет пылать без угара и дыма
В слиянье немом, в единении с вечно любимой!

Кто даст потеряться, утратить черты и приметы
В калении белом, в горенье единого света?

Вокруг непостижного кружатся пламени шквалы,
Стремятся вовнутрь, но целуют одно покрывало.

Так, камни лобзая, пророк предстоял пред Каабой,
Как перед подобием чьим-то, неверным и слабым.

Что значат, сказал он, святые Кааба и Мекка
Пред истинным местом и высшей ценой человека?

Бессильны все клятвы, и тленный не станет нетленным.
Меняются лики, и только лишь суть неизменна.

Как дивна газель! О, блеснувшее длинное око,
В груди у меня ты как будто в долине глубокой.

И сердце мое принимает любое обличье —
То луг для газелей, то песня тоскливая птичья;

То келья монаха, то древних кочевий просторы;
То суры [25] Сура — глава корана. Корана, то свитки священные Торы.

Я верю в любовь. О великой любви караваны,
Иду я за Кайсом, иду я дорогой Гайляна.

Вы, Лубна и Лейла, для жаркого сердца примеры.
Любовь — моя сущность, и только любовь — моя вера.

Луноликие скрылись в своих паланкинах.
Чуть качаясь, плывут у верблюдов на спинах.

Там за легкой завесой от взоров укрыты
Белый мрамор плеча, и уста, и ланиты.

Паланкины уходят, плывут караваны,
Обещанья вернуться — пустые обманы.

Вот махнула рукой, обнажая запястье,
Гроздь перстов уронив… Я пьянею от страсти!

И свернула к Садиру, вдали пропадая,
И о скорой могиле взмолился тогда я.

Но внезапно вернулась она и спросила:
«Неужель одного тебя примет могила?».

О голубка, дрожит в твоем голосе мука!
Как тебя ворковать заставляет разлука!

Как исходишься ты в этих жалобных стонах,
Отбирая и сон и покой у влюбленных!

Как ты к смерти зовешь… О, помедли, не надо!
Может, утренний ветер повеет прохладой,

Может, облако с гор разольется над сушей
И дождем напоит воспаленные души.

Дай пожить хоть немного, чтоб в ясные ночи
Стали зорки, как звезды, неспящие очи;

Чтобы дух, пробужденный в немое мгновенье,
Вместе с молнией вспыхнул бы в новом прозренье.

Благо тихому сну, нам дающему силу!
Нет, не надо душе торопиться в могилу.

Смерть, довольно добычи ушло в твои сети, —
Пусть улыбкою доброй любовь нам ответит.

О, любовь! О таинственный ветер весенний!
Ты поишь нас вином глубины и забвенья,

Сердце к свету ведя в благовонье степное,
Тихо шепчешься с солнцем, щебечешь с луною…

В обители святой, в просторах Зу-Салама,
В бессчетных обликах изваяна газель.
Я вижу сонмы звезд, служу во многих храмах
И сторожу луга бесчисленных земель.

Я древний звездочет, пастух степей, я — инок.
И всех троих люблю, и все они — одно.
О, не хули меня, мой друг, перед единой,
Которой все и всех вместить в себе дано.

У солнца блеск ее, и стройность у газели,
У мраморных богинь — белеющая грудь.
Ее одежду взяв, луга зазеленели
И пестрые цветы смогли в лучах сверкнуть.

Весна — дыханье той, невидимо великой.
А проблеск молний — свет единственного лика.

О, ответь мне, лужайка, укрытая в скалах,—
Чья улыбка в покое твоем просверкала?

Чьи шатры под твоею раскинулись тенью?
Кто расслышал твой зов и затих на мгновенье?

Ты, над кем беззакатное золото брезжит,
Так свежа, что в росе не нуждаешься свежей.

Бурным ливнем тебе омываться не надо, —
В зной и в засуху вся ты — родник и прохлада, —

Так тениста, что тени не просишь у склона,
Как корзина с плодами, полна, благовонна,

И тиха до того, что блаженные уши
Каравана не слышат и криков пастушьих.

Ранним утром смятенье в долине Акик.
Там седлают верблюдов, там гомон и крик.

Долог путь по ущельям глубоким и скалам
К неприступной вершине сверкающей Алам.

Даже сокол не сможет добраться туда,
Только белый орел долетит до гнезда.

И замрет на узорчатом гребне вершины,
Как в развалинах замка на башне старинной.

Там на камне седом прочитаешь строку:
«Кто разделит с влюбленным огонь и тоску?».

О забросивший к звездам души своей пламя,
Ты затоптан, как угль, у нее под ногами.

О познавший крыла дерзновенного взмах,
Ты не в силах привстать, утопая в слезах,

И, живущий в горах, над орлиным гнездовьем,
Ты в пыли распростерт и раздавлен любовью.