Юлия Друнина - Метель

Летят как молнии,
Как блицы
Одна другой больнее весть —
Друзья уходят вереницей.
Прощай!
А кто потом?..
Бог весть!

Сражаться в юности умела,
Дай, зрелость, мужества теперь,
Когда настойчиво и смело
Уже стучится
Вечность в дверь…

Да, такие морозы
И в другие трещали года.
Почему же с тревогой
Глядим на термометр мы?
Временами мне кажется,
Что города
Цепенеют в объятиях
Ядерной мертвой зимы.
Я гоню этот бред,
Что в моем подсознанье живет…
Я боюсь за тебя —
От безумцев зависящий мир…
Я порою прощаюсь,
Прощаюсь всю ночь напролет
С вами — Пушкин и Гёте,
Гомер и Шекспир.
Неужели планета
Опять возвратится к нулю?
Разве можно принять
Этих мыслей безжалостный груз?..
Все больней, безнадежней
Каждый кустик промерзший люблю,
Все дороже мне каждый
Закутанный карапуз.
Эка невидаль, что
Всюду царство мороза и льда!
Ведь конец декабря.
Отчего же тревожимся мы?
Временами мне кажется,
Что холода
Лишь предвестники ядерной
Мертвой зимы.
Я смотрю и смотрю
На дрожащую в небе звезду,
Что пробилась сквозь плотный,
Летящий лавиною снег…
И родился он
В самую длинную ночь в году —
Этот самый, быть может,
Загадочный человек.
Нам понять его душу
Еще не настала пора.
Нам бы только над раной
Затянуть понадежнее жгут…
Как теперь мы спокойно
И славим и судим Петра,
Так бесстрастно века
Совершат над Иосифом суд…
Я смотрю и смотрю
На дрожащую в небе звезду —
Как пробилась она
Сквозь летящий лавиною снег?..
Двадцать первое.
Самая длинная ночь в году.
Эта магия цифр —
Двадцать первый
Наступит ли век…

Он слезу с ресниц смахнул неловко,
Не подняв тяжелой головы.
К юности своей в командировку
Коммунист приехал из Москвы.

Всем известный, освещенный славой,
Высоко взлетевший человек
Помнит жизнь за проволокой ржавой,
Свой барак, а на юру, направо,—
Вышку, еле видную сквозь снег.

Помнит он пурги неразбериху,
Вечную на сердце мерзлоту.
«Воркута», а по-другому — «лихо»,
Он такую помнит Воркуту.

Эта ночь прошла бесповоротно,
Не вернется черная зима.
На пургу повзводно и поротно
Наступают теплые дома.

И она отходит, завывая,
Огрызаясь, словно враг в бою.
Человек идет, не узнавая
Молодость барачную свою.

А на месте той проклятой вышки,
Что грозила всем издалека,
В несколько ладоней ребятишки
Лепят, хохоча, снеговика…

Ни кустика, ни селенья,
Снега, лишь одни снега.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.
Смирны, как любое стадо:
Под палкой не первый год.
И много ли стаду надо?
Потуже набить живот.
Век тундру долбят копытцем
И учат тому телят…
Свободные дикие птицы
Над ними летят, летят.
Куда перелетных тянет
Из тихих обжитых мест?
На северное сиянье?
А может, на Южный Крест?..
Забывшие вкус свободы,
Покорные, как рабы,
Пасутся олени годы,
Не зная иной судьбы.
Возможно, оно и лучше —
О воле забыть навек?
Спокойней. Хранит их чукча —
Могущественный человек.
Он к ним не подпустит волка,
Им ягель всегда найдет.
А много ль в свободе толка?
Важнее набить живот.
Ни кустика, ни селенья.
Сменяет пургу пурга.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.
И вдруг — не понять откуда,
И вдруг — неизвестно как,
Возникло из снега чудо —
Красавец, дикарь, чужак.
Дремучих рогов корону
Откинув легко назад,
Стоял он, застыв с разгону,
В собратьев нацелив взгляд.
Свободный, седой и гордый,
В упор он смотрел на них.
Жевать перестали морды,
Стук жадных копыт затих.
И что-то в глазах мелькнуло
У замерших оленух,
И как под ружейным дулом
Бледнел и бледнел пастух.
Он понял: олени, годы
Прожившие, как рабы,
Почуяли дух свободы,
Дыханье иной судьбы…
Высокую выгнув шею,
Откинув назад рога,
Приблизился к ним пришелец
На два или три шага.
Сжал крепче винтовку чукча
И крикнул: «Назад иди!»
Но вырвался рев могучий
Из мужественной груди.
Трубил он о счастье трудном —
О жизни без пастуха,
О том, как прекрасна тундра,
Хоть нет в ней порою мха.
О птицах, которых тянет
Из тихих обжитых мест
На северное сиянье,
На призрачный Южный Крест.
Потом, повернувшись круто,
Рванулся чужак вперед.
Олени за ним. Минута,
И стадо совсем уйдет.
Уйдет навсегда, на волю…
Пастух повторил: «Назад!»
И, сморщившись, как от боли,
К плечу приложил приклад…
Споткнувшись и удивленно
Пытаясь поднять рога,
Чужак с еле слышным стоном
Пошел было на врага.
Но, медленно оседая,
На снег повалился он.
Впервой голова седая
Врагу отдала поклон.
Не в рыцарском поединке,
Не в битве он рухнул ниц…
А маленький чукча льдинки
С белесых снимал ресниц.
И думал: «Однако, плохо.
Пастух я, а не палач…»
Голодной лисицы хохот,
Срывающийся на плач.
Сползает на тундру туча.
А где-то светло, тепло…
Завьюжило. Душу чукчи
Сугробами замело…
Назад возвратилось стадо
И снова жует, жует.
И снова олешкам надо
Одно лишь — набить живот…

Ни кустика, ни селенья,
Снега, лишь одни снега.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.

Прояснилось небо, потеплело.
Отгремел последний ледоход.
Юный месяц май в цветенье белом
По земле оттаявшей идет.

Зеленеют первые пригорки,
Первый гром грохочет, как салют.
И концерты первые на зорьке
Соловьи несмелые дают…

Истосковалась я
По благородству —
Да, мушкетеры
Сделались не те…
И если честно —
Нелегко бороться
Мне на своей
Последней высоте.

Но все же я
Не опускала руки,
Торжествовать
Не позволяя злу.
Враги мне только помогают —
Ругань
Всегда воспринимала
Как хвалу.

Как давно мы скинули шинели,
Юными ворвались на Парнас!
Ведь уже справляет юбилеи
Поколенье, что моложе нас…

Неужто для того рождались люди,
Чтоб мир порос забвения травой?..
Уже Четвертой мировой не будет —
Лишь не было бы Третьей мировой!

Улицей узкой, длинной
Вскарабкавшись на косогор,
Он в небо глядит —
Старинный,
Петровских времен, собор.
Тяжелый, словно рыданье,
Гремит колокольный гром.
А рядом новые зданья —
Театр, райсовет, райком.
Когда окружен фашистами
Был город со всех сторон,
В грохот боя неистовый
Ворвался церковный звон.
Священник в худой сутане,
Беззвучно творя молитвы,
Трясущимися руками
Звал верующих на битву.
И дряхлые прихожане,
От бога не ждя пощады,
Бойцам бинтовали раны
И строили баррикады…
Он в небо глядит — старинный,
Израненный наш собор,
Улицей узкой, длинной
Вскарабкавшись на косогор.
Тяжелый, словно рыданье,
Гремит колокольный гром.
А рядом новые зданья —
Театр, райсовет, райком…