Алексей Горобец - Простудятся в траве босые осы…

В горизонт, в одномерность
Уйдёт многомерный прибой,
Геометрия гор перейдёт в планиметрию моря.
Тормозни, обернись – обними!.. Не переча, не споря,

Обними этот мир,

Что всегда был тобой,
Лишь тобой.

Простудятся в траве босые осы – и
Процесс пошёл – и за собой увёл
Наивное бахвальство, радость осени:
Полёт листвы и тягу сонных пчёл.

И постепенно, медленно, не сразу,
Сменяя сладкозвучье пчёл и ос,
Царапнет ногтем по стеклу мороз,
И музыку зимы воспримет разум
Смолистых слёз,
И всё опять вразброс:

И мысли о деревьях, и деревья,
Входящие то в ступор, то в озноб,
И голый гул дождей, где, онемев, я
Готов был стыть и гибнуть,
Только чтоб
Не утерять счастливого предела
В осеннем том соитье душ и тел,
Чего зима хотела, не хотела,
Страдала – и осталась не у дел…

Теперь ей зимовать над летней прелью
Сырых стогов, над серостью снегов,
Притоптанных дождём, над канителью
Подтаявших метелей, над капелью
С косых антенн, карнизов, проводов.

Теперь ей ждать – и отвергая помощь
Горячечных и сбивчивых ветров –
Ей ждать тебя –
Волнующей, как полночь,
Пугающе похожей на любовь.

Зацепиться за слово, движенье, случайную мысль,
За случайный клочок отдождившей, иссякнувшей тучи,
Но остаться с тобой, рядом с небом, простудами, близь
Этих серых рассветов, Бог знает, куда нас несущих.

Засмотреться на ветер, на мокрое утро, на тень
Потерявших себя белых птиц у подножья прибоя.
Как случиться смогла эта синяя сень, эта звень
Непокоя воды и небес неземного покоя!

Нам довольно далось – и упасть, и друг друга найти
В сенокосье лугов, где звенят свиристелей цевницы,
Где забыть – и не слушать,
Не слышать, как время стучится
И потерянным птицам стремится на помощь придти

Чтоб случилось,
Сбылось,
Всё, что с нами не может случиться.

Горит закат – темно, цветно и дымно
На нефти, вроде бы?..
Скорее – на крови.

Да восхитись, душою не криви!

Вот заструились звёздные пути –
Красивости, от коих не уйти,
Где пониманье слов интуитивно,
Где умирать легко, хоть и противно,
Где зной, пожар
И выгорает рожь…

И ты, конечно, мимо не пройдёшь,
(Но не сгоришь – ну, разве, обожжёшься)
А там, глядишь, и впрямь подразберёшься
В небесных огневищах
И поймёшь:
Он скорбен –
И невзгож,
И непогож,
Твой крестный путь.
Он был и остаётся
Землёй меж скал, песчаником, рекой

Да тихой влагой старого колодца,
Что опоит, спасёт –
И захлебнётся

Тьмутараканской вековой тоской.

Нам изначально было всё дано,
Поднесено, считай, почти на блюдце.
Но ты, пройдя сквозь звёздное окно,
Назад и не подумал оглянуться.

И что теперь искать, кто виноват,
Солому стлать, допустим, или вату?
Тут небеса, конечно, виноваты,
А им тем боле незачем назад.

И насчитав семь бед в рассвете лет,
Ты, может, и вернёшься, но клевретом
Иных миров, забыв при всём при этом
И свой закат, и первый свой рассвет.

И совмещая плотные тела
С астральной там и прочей эфемерью,
Ты обратишься сам в свою потерю
Да и смиришься – родина взяла.

И в жажде забывая о еде,
И не внимая жажде вечной жизни,
Ты припадёшь к надгробию отчизны
И возопишь – о сущей ерунде:

О давнем несогласии с судьбой,
О бренности любви самозабвенной,

И этой, угасаньем убиенной,
Младенчески языческой вселенной,
Истоптанной межзвёздной голытьбой.

Сорняк выходит на заданье.

Он расторопен, жилист, крут.
В теченье нескольких минут
Он обеспечит отрицанье
Твоих попыток и надежд
Закрыть в хозяйстве брешь
И плешь
Прикрыть большим листом капусты.

И хоть пили его, хоть режь,
Хоть изводи крутой прополкой,
Он прёт на солнце –
Клейкий, колкий,
В цветной Брюссель,
В капустный Льеж,
В агроустои мирозданья –

В тот сад твой старый,
Что устал
Творить земное – и восстал,
И прежним – снежным,
Вьюжным стал,
Как будто нам с тобой
Отдал –

На боль, беду и стыд всезнанья –

Свой тайный пропуск в подсознанье
С открытым
Выходом в астрал.

Легко и влажно отцвела
Сирень. Свой смелый стиль
Она черёмухе сдала.
А тут и новые дела –
Цветёт полынь-ковыль.

Цветёт.
И некий трансвестит,
Чей пылью полон рот,
Уже наметил пол и род
Травы, что завтра зацветёт
И дымно возвестит

О взявших след крапивах-псах,
О жрущих удила
Бойцовых травах, в чьих глазах,
Устах усталых и усах
Ухмылка залегла.

О, в этой зелени-слюне,
В цветочных зеленях,
Ты доверяла только мне:
Ты так страдала обо мне,
Что всё, что было вне, вовне
Любви – внушало страх.

И мы спешили в ночь, в игру
Любви, игру огня,
Где возвращенья по утру
К переживаньям дня,

Где летний вечер –
Вечен, тих,
Закатен – был бы рад
Отдать любви
Свой код, свой штрих,

Пока наш век, скинхед и псих,
Нам не задул закат…

Как долго тянется луна!
И звёзды всё не гаснут.

Так нудно тянется она!
И желчь свою на землю, на
Меня – цветно и грязно –
Всё льёт,
Как будто с ней вдвоём
Мы вместе, а не порознь,
Как будто жёлтый окоём
Небес – гнилушный водоём,
Где цвет и мреющий объём,
Сгустив созвездий поросль,
Сумели выморить рассвет,
И ночь – неодолима

И звёзды падают в кювет –
Или куда-то мимо.

А жизнь бледна.
Но как ярко искусство!

В этюдники, блокноты, на холсты,
Хоть начерно, хоть начисто – в листы
Атласные –
Вноси то место пусто,
Где уходили и сбивались с курса
Заплаканные серые киты.

В журнал учёта снов и сновидений
Смелей вноси пучины свальный грех,
Брёх альбатросов и скалистый берег,
Спасательных жилетов пересмех,
Девятый вал и шквал морских утех,
Где самый верный способ искупленья –
Акулья пасть, приемлющая всех.

О, старых кораблей древесный стон!..

Цветут кувшинки. Плавает планктон.