Нора Дутт - Дигридское золото

Барсиф смог разглядеть крыльцо. На нём была Радис. Живая. Вся измазанная в крови и грязи. Её держал какой-то парень. Девчонка не дёргалась, а только зло смотрела на женщину.

– А если господин узнает?

– Ещё никто не помер от ритуала! – ответил Уснат.

Хватка Усны ослабилась. Барсиф оглянулся на мужчину и увидел, как он встревоженно смотрит на отца.

– Так сначала позовём его! Пусть он присутствует!

– И думаешь, он нам поверит? Нет, не поверит! Для него мы свора идиотов…

Усна поджал губы, покачал головой, устало потёр глаза и встретился взглядом с Барсифом.

– Твоему отцу, как всегда, пришла навязчивая идея.

Он развернулся и ушёл, с трудом пробиваясь через толпу. Мальчишка, получивший возможность пролезть в сад, всё-таки остался на месте.

Уснат настоял на ритуале. Барсиф понимал, что чтобы переубедить отца нужны не аргументы и доказательства, а напор. Сынка и сам думал, что раз дело касается Радис, то следовало всё-таки позвать господина Ифатху или хотя бы Олхину. Но как он может сказать это родителю, если тот его не послушает, как и десяток других людей? А после такой выходки мальчишка однозначно получит нагоняй за то, что посмел сказать слово против главы семьи, да ещё и при всей улице.

Ритуал провели в одной из комнат дома. Барсиф, как и все, ждал результата. Прошло несколько часов прежде, чем к толпе вышла Капальщица. Она держала в вытянутой руке мёртвого гуся. Сынка не понимал смысла, но знал, что Радис не прошла проверку. Уже вечером её отправили в поместье господина.

***

Барсиф проснулся от возмущённого крика мачехи. Она была недовольна, что пасынок всё ещё был в кровати. Отчего-то женщина была уверена, что он специально не встаёт, чтобы подольше побездельничать.

Сынка резко сел и стал поспешно одеваться. До назначенного времени было ещё больше часа и, раз уж Барсифа уже не оставят в покое, он планировал провести это время вне дома.

– Работка завтра будет грязной. Очень грязной, – повторял он под нос слова десятника. – Щенку понятно, что за работа.

Парень достал из комода потрёпанную рубаху, штаны. Немного подумав, разорвал какую-то старую кофту и смастерил себе на лицо повязку. Куртку с отметками хакана бережно свернул и положил на дно ящика. Надевать её нет никакого смысла, но мачеха может подумать, что он избегает службы и в наказание испортит вещь. А десятнику всё равно, из-за чего форма выглядит неподобающе – из-за халатности молодой шавки или немолодой истерички.

Мачеха зашла в кладовую, и Барсиф на цыпочках прошёл мимо кухни. Утренние разговоры с ней никогда не поднимали ему настроение, а сегодня и так будет из-за чего ходить хмурым. Она, конечно, догадается, что он в очередной раз улизнул от неё и захочет устроить неприятную беседу уже вечером. Но парень и его постарается избежать.

Ранним утром на Пыльной улице никого ещё не было. Никто никуда не спешил. Барсиф глубоко вздохнул и направился к казармам его хакана. Парень старался оттянуть момент первой за день встречи с человеком и поэтому брёл по маленьким улочкам и переулкам, прислушиваясь к пробуждающемуся городу. Когда он пришёл, то никого на месте не было. Не думая о том, как это будет выглядеть со стороны, шавка сел под дерево. Прислонился к стволу спиной, прикрыл глаза, позволяя себе на мгновение укутаться в зыбкий полусон.

Барсиф медленно сдавался. Веки становились всё тяжелее, а рубаха – теплее. Шелест листьев, какое-то стрекотание и звук собственного мерного дыхания начинали казаться убаюкивающей песней. Он убеждал себя, что в любой момент сможет открыть глаза, но провалился в дрёму.

На соседней улице завыла собака. На мгновение Барсифу показалось, что в её голосе был какой-то печальный и злобный тон. Но не успел он сам себя убедить в обратном, как где-то далеко забили в колокол. Его голос требовал от Сынки вспоминать, когда в последний раз он слышал подобный звук.

Барсиф был бы рад отказаться, но забыл, что спит.

***

Осада началась ночью. Когда Барсиф проснулся от жуткого колокольного звона, то вначале не поверил своим ушам. Он быстро, как учили, оделся, схватил сабли и побежал к казарме. На улицах творилась невесть что, но ему не было дела до маленьких трагедий.

От казармы старый десятник повёл шавок не к стене, а к центральным улицам. Там здания жались друг к другу каменными боками, чуть нависая над мощёной дорогой плотным рядом, а между ними иногда встречались тёмные переулки, где хозяева ставили пристройки и оставляли то, что было не так ценно, чтобы тащить в дом. Сынка, слишком поражённый происходящим, на бегу спросил у одного из тех, с кем ему довелось познакомиться несколько дней назад:

– Почему не к стенам?

– Ворота, – ответил ему Кривой и сплюнул. – Пробили.

Барсиф едва не свалился на месте. Он всегда считал: если Сен-Сфета попадет в осаду, то всё произойдёт иначе. Будут стены и защита, толпа лучников, а враг окажется неспособен заполучить победу. Но сейчас наёмники уже были в городе. И нет ничего между Барсифом и ими кроме домов с безоружными горожанами и его собственной сабли.

Сынка не боялся. Но нечто жуткое нависало над ним, когда он на мгновение закрывал глаза. Это чувство настигало шавку и топило в себе. Парень понял, что приближается к банальной истерике, за которую презирал мачеху. На счастье, рядом был Кривой, подающий пример хладнокровия.

Десяток встал в одном из переулков. Они зашли за угол дома и старались спрятаться за выступами, в нишах, за ящиками, за топняками и хлипкими пристройками. Командир чего-то ждал, напряженно вглядываясь в пустоту улицы.

Бои проводили просто. Сидели в темноте и атаковали со всех сторон маленькие отряды. Оказалось, в десятке только половина знала, что делать, когда сабля оказывалась у шеи врага. Барсиф оказался в числе тех, кто смог выйти из нескольких схваток победителем, но впервые видел кровь на своём оружии. Он старался об этом не думать и полностью поддаться чувству, что вкладывало силу в его руку и злобу в сердце. Разум Барсифа словно в разы уменьшился и в него не попадали никакие иные мысли кроме как о настоящем.

Сынка стал терять счёт времени в сумерках. Казалось, солнце никогда не встанет и так и останется за Южными холмами. И шавки навечно замрут в этих переулках ожидая возможность пустить кровь: в какой-то безболезненной агонии, бессмысленной и неотвратимой. Барсиф боялся, что раз бои всё ещё идут, то защитники города проигрывают. Он готов был скулить от отчаянья, лишь бы только тишина переулка, где его десяток устроил очередную засаду, перестала его давить.

И он услышал это. Невероятный, несуществующий прежде звук. От него кровь стыла в жилах. По едва заметному перекату Барсиф понял, что там были собаки. Они не жалели глоток. Одни хрипели, а другие – рычали. Некоторые звонко выли, но вой больше походил на человеческий крик. И всё перекликалось, вместе гулко отражалось внутри псарни и вырывалось наружу в холодящей душу какофонии, которая напоминала вопль ужаса и безысходности.