Рубен Аракелян - В эфире

– Рад, что ты это осознаешь, – сказал Анхель и отпустил палочку.

Юноша резко выхватил ее и спрятал за поясом.

– Мне здесь больше нечего делать, – сказал он, – счастливо оставаться.

– Хорошо, Бруно, можешь уйти. Жду тебя через неделю. У нас впереди еще два месяца. Последние два месяца обучения.

– Не знаю, мастер. Не знаю, чему еще вы меня можете научить. Я сомневаюсь, что мне следует сюда приходить снова, – ответил Бруно, направляясь к выходу.

– Ты придешь, – спокойной сказал Анхель, – до следующей недели.

Проходя мимо кресла, он на мгновение задержался и, не поворачиваясь, прошептал.

– Сделай так, чтобы я тебя здесь больше не видел, маленькая тварь.

Через секунду снова скрипнули петли большой амбарной двери, погрузив все помещение в продолжительную тишину, нарушаемую лишь звуком каких-то манипуляций, производимых Анхелем на своем верстаке.

– Не относись к этому слишком серьезно, Герта, – сказал он, – это просто возраст такой, когда молодые люди не в ладах со своими эмоциями.

– Зачем вы это делаете, мастер? – спросил Гастон.

– Делаю что, мальчик?

– Зачем обманываете ее? Зачем успокаиваете? Нет, Гертруда, это не возраст. Это его сущность. Это не пройдет никогда, и никто ничего с этим не сможет сделать, просто потому, что он слишком силен.

– Но не для тебя, Гастон, – сказал Анхель, завершив манипуляции на своем столе, – в том-то и суть. Он слишком силен, но не для тебя.

– Но меня не будет, мастер…

– Мастер, – неожиданно вмешалась Гертруда, – можете отпустить меня домой? Родители ждут меня к трем сегодня.

– Конечно, дитя. Ступай. Через неделю я жду тебя здесь же.

Она впервые за долгое время поднялась с кресла и, казалось, это далось ей с великим трудом. Ноги как будто не слушались ее и существовали в каком-то своем собственном отдельном мире. Она сделала небольшой реверанс и, скрипнув дверью, ушла.

– Ты не по годам мудр, Гастон, – нарушил молчание Анхель, глядя на единственного оставшегося в амбаре юношу, – но еще недостаточно мудр. Не настолько мудр, насколько будешь однажды.

– В чем конкретно я не прав, мастер? – спросил Гастон, спрыгнув со своего стога и снова выйдя на светлый участок.

Яркий свет блеснул на его глазах, отразившись по-разному в каждом из них.

– Ты прав в том, что понимаешь. Но понимаешь ты не все. Не видишь всю картину целиком.

– Объясните мне.

– Видишь ли, – глубоко выдохнул Анхель, – добро беззащитно. У него нет средств для собственной защиты, средств нападения. На одной чаше весов есть добро. Оно велико и могущественно, но в то же время оно беззащитно и уязвимо, ранимо и хрупко. На противоположной чаше есть зло. Оно огромно, стремительно, жестоко. Добро распространяется там, где оно нужно, где в нем нуждаются. Зло распространяется там, где само того хочет. И добро от зла отделяет тонкая невидимая грань, зыбкая и, по сути, абстрактная, потому как, как только зло пожелает, как только найдет в этом смысл, оно нападет. И тогда беззащитное добро падет. Потому что оно беззащитно. Понимаешь меня?

Гастон кивнул.

– Все зависит от тебя, Гастон. От того, будешь ли ты рядом, когда придет время. Возможно, что тебе трудно с этим смириться, но так будет всегда. Всегда будет добро, и всегда будет зло, стремящееся его поглотить. И всегда между ними будешь только ты один, отделяющий этот мир от тьмы. До тех пор, пока ты будешь между ними, мир будет существовать в естественном для него равновесии. Если ты уйдешь, если оставишь ее, то мир погрузится во тьму, и тогда уже ни ты, ни я, никто из нас не остановит его.

– Даже вы, мастер?

– Даже я? Конечно даже я. Ты видел, что было сегодня? Он проверял мою бдительность. Я не молодею, Гастон. Наступит день, и моя бдительность меня подведет. Может быть, что этот день наступит уже этим летом. Когда придет время, меня не станет больше рядом. Только ты можешь спасти этот мир от его полного уничтожения. Ты должен ее защитить, чего бы тебе это не стоило. То, что происходит сейчас, это все лишь детские игры. Дальше будет гораздо сложнее.

Он повернулся к верстаку и взял с него какой-то предмет. Потом снова повернулся к Гастону.

– Вижу, что концентратор пришелся кстати, – сказал он, взяв юношу за подбородок и повернув левую сторону его лица на свет, так что глаз ярко засиял на солнце.

– Да, мастер, он действительно часть моего тела.

– Это была прекрасная мысль, Гастон. Видишь, природа сама подсказала тебе правильный путь, отняв у тебя что-то, чтобы дать что-то взамен, – он взял юношу за руку и вложил в нее круглый невесомый предмет, – возьми это.

– Что это такое, мастер? – спросил Гастон, разглядывая металлический круг на своей ладони.

– Это я сделал для тебя. Это компас. Только стрелка указывает не на север. Она указывает на степень опасности, грозящей Гертруде. Возьми его и никогда не расставайся, куда бы ты ни направлялся, всегда держи его при себе. Запомни, ты – единственный путь к равновесию, Гастон. А теперь ступай.

– Спасибо вам, мастер. Я не подведу вас, – сказал юноша, склонив голову.

– Я знаю, что не подведешь.

Лестница вела куда-то далеко вниз, сквозь узкий и тесный проход, так, как будто бы и должна была пролегать сквозь толщу твердейшей скальной породы, как будто бы и не было никакого другого пути, через который она могла бы провести путника. Это была одна из тех лестниц, шагать по которой нужно было, во что бы то ни стало, как можно более решительно, и, как и предполагалось изначально, делать это было практически невозможно. Спуск был так крут, а ступени так коротки и редки, что, если не знать, что это именно лестница, можно было бы с легкостью принять ее за обычную глубокую яму, почти что уходящую прямо вниз. Неизвестность, простирающаяся на множество ступенек вперед и вглубь, давила неподъемным грузом с такой силой, что буквально вынуждала идти осторожно, дабы не сорваться с каждой следующей узкой и еле различимой в жидком, почти что полностью отсутствующем в этом странном месте эфире, ступеньки и не улететь далеко вниз в темноту и пустоту.

Она закончилась так же неожиданно, как и началась когда-то совсем недавно. Еще несколько высоких и узких каменных ступенек, и правая нога ступила на подобие балкона в крутом склоне скалы. Все выглядело так, будто бы и этой площадки, и этой лестницы вместе со скалой тут просто не могло быть, настолько чужеродными и неестественными они выглядели. Но ни это, ни казавшийся причудливым красноватый цвет огромного неба, раскинувшегося во все три стороны перед взором, ничто не отменяло того, что цель непременно должна быть достигнута. Этот путь нужно было пройти, каким бы нелепым он ни казался. Он сделал еще один шаг, выйдя из-под каменного тяжелого навеса, и все тело объяло странное чувство. Это было необычайно похоже на страх, но не являлось им. Путник замер на месте и погрузился внутрь себя, пытаясь понять природу нахлынувшей на него волны. Ощущение было очень знакомым и таким далеким, что добраться до него было крайне сложно. Еще одно небольшое усилие, и ответ сам всплыл на поверхность, поразив ищущего своей простотой. Он просто больше не ощущал эфира, наполнявшего весь мир вокруг, его словно не было, будто бы он просто-напросто пропал, хоть это было невозможно. Чувство очень походило на то, что он испытывал в далеком детстве, когда еще не знал о том, как выглядит окружающий мир на самом деле, отсюда и своего рода дежа-вю. Открытие не придало ему ни капли уверенности, ведь дальше предстояло идти именно так, не имея никакой связи с действительностью, кроме пресловутых пяти чувств, дарованных ему по праву рождения. Он был будто голый, стоя здесь, на этом небольшом импровизированном балконе в скале, и пытаясь отыскать хоть какую-то накидку, шаря руками в абсолютной пустоте и темноте.