Грегуар Шамаю - Теория дрона

Я полагаю, что Уолцер был прав, указывая на предпосылку этого императива и на причину скандала, но мне кажется, что в своем анализе он останавливается на полпути. Почему действительно недопустимо и неприемлемо в абсолютном смысле (априори) отрывать право на убийство от риска умереть, убивая? Автор ссылается на фундаментальный принцип онтологического равенства. Инерция использованных им терминов оказывает существенное сопротивление. Он ссылается на крайний случай, который, по идее, не должен рассматривать. Но причина скандала является не только нравственной, но и теоретической: это эпидермическая реакция теории на феномен, который ей угрожает и грозится ее потопить со всем экипажем и имуществом. И что тогда?

Уолцер предлагает имплицитное решение проблемы в виде ляпсуса с цитатой или скрытого подтекста, ссылаясь на «Бунтующего человека». Потому что в нем Камю рассуждает не о войне, а о чем-то совсем ином. Глава «Неделикатные убийцы» рассматривает условия не войны, а террористического акта. Рассматривается вопрос этики политического убийства. Персонажи Камю – юные русские идеалисты начала XX века планируют совершить теракты в ответ на жесточайшие репрессии царского режима. Но они сталкивались с противоречием на уровне совести: «Убийство было для них неотвратимым, но и непростительным актом. Столкнувшись со столь чудовищной проблемой, посредственные натуры чаще всего предают забвению одну из ее сторон… Но те склонные к крайностям натуры, о которых идет речь, не забывали ничего. Не в силах оправдать того, что они считали необходимым, они решили найти оправдание в самих себе и ответить самопожертвованием на стоявший перед ними вопрос. Для них, как и для всех предшествующих бунтовщиков, убийство отождествлялось с самоубийством. Одна жизнь представала расплатой за другую, и обе эти жертвы служили залогом неких грядущих ценностей. Каляев, Войнаровский и другие верили в равноценностность жизней и, таким образом, не ставили идею выше человеческой жизни, хотя убивали по идейным побуждениям… Убийца виновен лишь в том случае, если соглашается жить после убийства или предает своих сообщников. А его смерть целиком заглаживает как вину, так и само преступление» 385.

Вопреки тому, что говорит Уолцер, идея книги совсем не в том, что необходимо рисковать своей жизнью, чтобы иметь право убивать, а в том, что убийство, в ином случае непростительное, допустимо для них лишь тогда, когда убийца будет в ту же самую секунду уничтожен вместе со своей жертвой.

В логике нигилистов, вопрос не в том, чтобы рисковать своей жизнью, а в том, чтобы умереть наверняка.

Любопытно, что Уолцер использует эту ссылку, чтобы на ее основе выстроить критику неприкосновенности солдат национальной армии в дистанционной войне. Он обращается к этике убийства, а не к этике войны. В конечном счете он хочет сказать, что для того, чтобы получить право убивать на войне, с моральной точки зрения необходимо принять принцип риска собственной жизнью. Но эта цитата-палимпсест очень удачно подобрана. Потому что проблема в следующем: как оправдать человекоубийство в ситуации, которая отличается от боевой? Тем, кто хочет оправдать подобные действия, стоит обратиться к доктринам политических убийств. Такой урок дает нам Уолцер, читатель Камю. На первый взгляд, теоретик справедливой войны впадает в очевидное противоречие, выворачивая максиму нигилистов таким образом, чтобы сделать из нее нравственный принцип классической войны: «Мы не можем убивать, не рискуя быть убитыми». Но косвенным образом он дает понять другую вещь: участники «войны без риска» на самом деле находятся в положении бомбистов, но их выбор противоположен тому, что сделали террористы-идеалисты: быть готовым убивать, только когда уверен, что не умрешь.

«На смену этим людям явятся другие; одухотворенные той же всепоглощающей идеей, они тем не менее сочтут методы своих предшественников сентиментальными и откажутся признавать, что жизнь одного человека равноценна жизни другого» 386. Поэтому, предупреждал он, наступит эпоха «философствующих палачей и государственного терроризма» 387.

* * *

379 Местр, Ж. де. Санкт-Петербургские вечера / пер. с фр. А. А. Васильева, под ред. А. Г. Терехова. СПб: Алетейя, 1998. С. 355–356.

380 Michael Walzer, “The Triumph of Just War Theory (and the Dangers of Success)”, цитируется no: Arguing About War, New Haven, Yale University Press, 2005, p. 16.

381 Ibid.

382 Ibid. P. 17.

383 Ibid.

384 Ibid. P. 102.

385 Камю, А. Бунтующий человек / пер. с фр. Ю. М. Денисова и Ю. Н. Стефанова. М.: Из-во политической литературы, 1990. С. 248–250.

386 Там же. С. 249.

387 Там же.

Воина вне поля боя

Я не знаю, что такое право войны.

Кодекс убийства кажется мне страннейшей из идей.

Я думаю, очень скоро мы получим юриспруденцию разбойников с большой дороги.

Вольтер 388

История философии права на войну знает множество дебатов о дозволенных и недозволенных видах оружия, которые основаны на критериях, уместных для проведения различия между ними. В классической дискуссии обсуждается использование ядов: зная, что речь идет о способе убийства, можно ли пользоваться им как оружием на войне?

Вопрос очевидно смущал Гроция, который уклончиво отвечает на него в двух различных местах. С одной стороны, если мы ссылаемся исключительно на «естественное право», как только убийство дозволено в принципе, то есть начиная с момента, когда кто-то заслуживает смерти, средство не так важно, важен только результат 389. Однако яд представляет особенную сложность. Это скрытное оружие. Мы не видим, как оно действует. Оно убивает врага без его ведома. В этом смысле оно лишает его «свободы защищаться» 390. Причина, по которой, с другой стороны, «общее для всех наций право не позволяло употреблять яд, чтобы избавиться от своего врага» 391.

Подлинная причина подобного запрета была до банальности практической: если правители и запрещали яд, то только потому, что это оружие было прямо направлено против них 392. Но предложенный критерий рационализации подобного запрета не становится от этого менее любопытным: запрещено оружие, которое по природе своей лишает врага возможности защищаться.

Один историк права дал весьма поучительный комментарий данного текста: «Можно ли прибегать к использованию яда? Гроций без колебаний отвечает, что, согласно естественному праву, это вполне допустимо: как только враг заслуживает смерти, говорит он, какая разница, что за способ убийства мы используем? При этом он тут же уточняет, что традиционное право в конечном счете допускает отравление, но добавляет, что более великодушно было бы убить его таким образом, чтобы враг имел возможность защищаться. Хотя стоило бы сделать вывод о том, что отравление недопустимо. Гроция в этом споре ввела в заблуждение ложная идея правосудия. С его точки зрения, война – это правосудие, воющие стороны являются судьями, а побежденный – виновным, заслуживающим смерти; поэтому всякое средство законно и яд, от которого умирает Сократ, столь же законен, как меч или веревка; в случае необходимости можно даже прибегнуть к услугам убийцы… Мы отвергаем подобную доктрину, столь же ложную, сколь и опасную. Нет, победитель не является судьей, а побежденный – виновным. Война – это дуэль, в которой должно главенствовать совершеннейшее из видов равенства в правах. Ни одна из сторон не считается ни судьей, ни виновным, потому что в таком случае стоило бы признать, что обе являются судьями и виновными, что абсурдно. Поэтому возможность защищаться – нечто большее, чем великодушие, – это право, и всякий способ убийства, который мешает его реализации, является недозволенным. В противном случае дуэль и война превращаются в убийство» 393.