Грегуар Шамаю - Теория дрона

Исторически существует две прямо противоположные парадигмы юридической концептуализации войны. Первая, из области уголовного права, приравнивает ее к законному наказанию. Враг – это виновный, заслуживающий наказания. Вооруженное насилие является его приговором. Но подобное отношение является исключительно односторонним: идея о том, что приговоренный может сослаться на право на самооборону, смехотворна. Вторая модель, лежащая в основе современного права, напротив, основана на равенстве в праве на убийство и привязана, посредством понятия юридического равенства комбатантов, к дуэльной модели. Это основополагающий принцип jus in bello [34], то есть равного права убивать друг друга, не совершая преступления.

Но вторая схема предполагает, согласно нашему автору, уважение к праву на самооборону , позитивные признаки которого нам неизвестны, но которое, по крайней мере в негативном смысле, запрещает использование оружия, априори исключающего подобную возможность. Это что-то вроде права не быть лишенным возможности дать бой. То есть не рыцарское право на бой на равных, но, скорее, что-то вроде права на получение шанса дать бой.

Война – один из немногих видов деятельности, которые позволяют убивать, не совершая преступления. Она представляется моментом, в который – ведь именно это значение оно имеет в нормативном плане – при определенных условиях происходит декриминализация человекоубийства. Комбатант, соблюдающий условия jus in bello , получает юридический иммунитет.

Но возникает более важный вопрос: во имя какого принципа или метапринципа право на военные конфликты может декриминализовать человекоубийство? На какую нормативную базу может опираться это отступление от запрета на убийство?

Если мы «остаемся в расчете относительно бедствий и ущерба, которые нанесли друг другу» на войне, объясняет Пуфендорф, то именно потому, что рассматриваем друг друга как «давших на это разрешение в соответствии с негласной договоренностью» 394. Это тезис о наличии чего-то наподобие пакта о войне между воющими сторонами: «Существует схожая договоренность между теми, кто дерется на дуэли… потому что ее участники по своей воле [sic! – Прим. пер .] пришли к месту встречи, где было условлено убить или быть убитым» 395. Речь, разумеется, идет о юридической фикции, но право по определению основано на подобных фикциях.

Право на безнаказанное убийство, таким образом, основано на негласной структурной предпосылке: если мы можем убивать, не совершая преступления, то именно потому, что наделяем друг друга подобным правом. Я соглашаюсь наделить другого правом меня убить, меня или тех, кто на моей стороне, безнаказанно, потому что рассчитываю на подобное освобождение в том случае, если его убью я 396. Декриминализация человекоубийства на войне подразумевает структурную взаимность. Мы можем убивать лишь потому, что убиваем друг друга.

У этого принципа есть одно важное последствие: вне зависимости от того, насколько легитимна была изначальная причина объявления войны, абстрагировавшись от порогового эффекта jus ad bellum , даже в том случае если нападение было «несправедливым» (но кто это решает?), воющие стороны признают друг за другом равные льготы в jus in bello , а вместе с ним равное право убивать друга в соответствии с установленной процедурой: «Равенство права, установленное для обеих воюющих сторон законами войны, – писал юрист XIX века, представляя классическую точку зрения, – является для них тем, чем являлся бой на равных в поединке» 397. Даже при отсутствии возможности вести бой на равных (война – не военный спорт), равенство комбатантов заключается в их взаимном праве убивать друг друга.

Но что происходит с этим правом, когда ему больше не соответствует на практике реальная возможность взаимного воздействия? На деле же «фундаментальное этическое равенство нравственного риска: убивать или быть убитым» 398традиционной войны заменятся чем-то, что напоминает «поездку на охоту» 399. Война сводится к умерщвлению. Именно в подобной ситуации в асимметричной войне начинают использовать дроны.

Нам могут возразить, что, несмотря на подобное положение дел, право по-прежнему существует. Но тогда стоит признать, что в этом случае право является взаимным лишь формально. Чего стоит право безнаказанно убивать друг друга, если только один из двух противников может действительно воспользоваться этим основополагающим разрешением? Это право, лишенное своего смысла, существует в виде призрака, столь же далекого от реальности, как недостижимый кокпит пилота дрона от его человеческой мишени.

Одностороннее вооруженное насилие в режиме ложного сознания все еще произносит слово «война», тогда как она уже поместила войну вне поля боя. Она считает возможным использовать категории, выработанные в ситуации конфликта, по отношению к ситуациям казни или расправы. Но поступая именно так, то есть проецируя на ситуацию абсолютной односторонности jus in bello , обдуманное и предусмотренное для отношений относительной взаимности, она неизбежно совершает категориальную ошибку.

В дискурсе «прикладной военной этики» все обсуждение сводится к выяснению вопроса, может ли использование дрона соответствовать принципам права военных конфликтов.

То есть соответствует ли использование данного оружия принципам избирательности и пропорциональности? Но при этом забывают, что данное оружие, устраняя всякие отношения, которые могут возникнуть в бою, превращая войну, какой бы асимметричной они ни была, в одностороннее умерщвление, лишая врага всякой возможности драться, незаметно выходит за нормативные рамки, изначально предусмотренные для военных конфликтов. Применять нормы, предусмотренные для конфликта, к фактической бойне, соглашаться вести дискуссию, не ставя под вопрос саму посылку, согласно которой данные практики все еще помещаются в эти рамки, приводит к чудовищному смешению жанров. В этом процессе некроэтика , использующая принципы jus in bello , чтобы превратить их в подходящие критерии приемлемого убийства, – этика палачей или экзекуторов, но уже не комбатантов.

Но этому феномену, различные проявления которого мы рассматриваем, соответствует глубокий кризис теории права на войне. Сложность метаюридического порядка состоит в том, что всякая реальная взаимность исчезает для того, кто отныне желает использовать ее с единственной целью – как классическое обоснование своего права убивать безнаказанно.

В статье, посвященной «парадоксу войны без риска», Пол Кан предостерегает, что подобная форма «войны» угрожает подорвать традиционные основания права на убийство 400. Если мы больше не находимся в «ситуации взаимного риска», когда нарушено само «условие взаимности», объясняет он, война перестает быть войной: она становится чем-то вроде полицейской операции, вышедшей за привычные рамки. Кан добавляет, что право убивать безнаказанно на войне происходит, помимо этого отношения взаимности, от изначального права на легитимную самооборону 401. Если у нас есть право убивать безнаказанно, то оно, как он считает, действительно лишь при наличии права защищаться от непосредственной угрозы. Как только исчезнет физическая угроза, исчезнет и это право.