Михаил Фостиков - Дневники казачьих офицеров

К вечеру дивизия вошла в Новолеушковскую и окунулась в такую глубокую и жидкую грязь, из которой, казалось, нельзя и вылезти.

Разведя полки по отведенным квартирам, еду в станичное правление, чтобы узнать, кто главный начальник в станице, и представиться ему.

В станичном правлении суета и жуткая грязь от множества посетителей. Станичный атаман доложил мне, что в станице сосредоточивается 2-й Кубанский конный корпус. Пока здесь нет ни одного старшего начальника из числа генералов, и начальником гарнизона является командир 1-го Кубанского полка полковник Кравченко. Получив нарядчика-проводника, следую за ним верхом по глубочайшей грязи к начальнику гарнизона. И каковы же были мои и удивление, и радость, когда я увидел в этом, главном здесь начальнике полковника Афанасия Ивановича Кравченко, своего друга по Оренбургскому казачьему училищу. Он выпуска 1911 года и хорунжим вышел в 1-й Запорожский полк. Обнялись, расцеловались. Он просит остаться у него на ужин и познакомиться с его супругой, которая только что прибыла из Екатеринодара.

— Так ты, Афоня, женат? — воскликнул я от удивления. — На ком же?

— Да на Черешневой. Помнишь войскового старшину Черешнева в Екатеринодаре тогда, в мае этого года?.. Моего однополчанина по 1-му Запорожскому полку?.. Так это его сестра, — закончил он.

В общем, я провел хорошо этот вечер за ужином в сел!ье своего старого друга и его скромной супруги.

Как линеец (он казак станицы Гиагинской Майкопского отдела), Афанасий Иванович очень экспансивный. Пережив все при отступлении их корпуса от самого Оскола, он в некоторой панике и огорчается, что полки плохо, медленно пополняются казаками из станиц. И свой пессимистический взгляд на будущее заключил словами: «Черт-те чем все это закончится?!»

Мы бездействуем в Новолеушковке. Пока в наличии здесь, в корпусе, нет ни одного генерала — ни командира корпуса, ни начальников дивизий, ни командиров бригад. Некуда девать свое свободное время, и нет никаких развлечений. Непролазная грязь на улицах станицы словно залепила, замазала все наши чувства. В один из дней мой помощник по строевой части полковник Тарарыкин пригласил меня с адъютантом Галкиным пообедать у него.

В обыкновенном и небогатом доме казака втроем разделяем скромную трапезу. «Вано» — так называл я его по-грузински, как всегда, бодр и весел. Светлый блондин с бритой головой, всегда аккуратно и элегантно одетый в бикирку, подкупает всех. Он очень просто говорит со своими хозяевами, весело шутит и аппетитно кушает все, что подают нам на стол две грустные молодицы. Своими веселыми рассказами из военной жизни в бичераховском отряде и разными холостяцкими похождениями он веселит нас троих.

Он шутит и с молодицами, но те совершенно не обращают внимания на его слова.

И как Вано ни старался их расшевелить своими шутками, ничего не получалось. Подадут они нам следующее блюдо чего-нибудь молча и немедленно же уйдут в кухню, за дверь.

В противоположной стороне от стола нашего, у стены, на кровати, поджав под себя ноги в чулках, сидит хозяин дома, казак лет пятидесяти, и также молча и грустно слушает веселые рассказы Тарарыкина.

— Какие нелюдимые казачки-черноморки, — тихо говорит Вано. — Не то что наши линейские — разговорчивые и шутливые. Может быть, стесняются своего свекра? — добавляет он.

Своими рассказами он заражает меня, и мне также хочется рассказать ему и Галкину о своих случаях. И я перебиваю его словами.

— А вот у нас, Вано, в Корниловском полку, было… — говорю весело и вижу, как старшая сноха, подойдя к нашему столу со следующей чашой снеди, остановилась, вся впилась в меня глазами и произнесла мертвенно-мрачно, или спрашивая меня, или не веря своим ушам, что она слышит слова — «в Корниловском полку»…

— Кор-ны-лов-сысый… Кор-ны-лов-ськый…

— Ты што, молодыця, так удивлена?.. Што — муж там твой? — спрашиваю ее.

А она, бедняжка, словно окаменелая, с выпученными черными, застывшими от горя глазами — робко, не спеша повернулась кругом и, посмотрев на свекра, тихо произнесла:

— Тату!.. Вин того ж полка…

Услышав это, свекр нервно спустился с кровати, нервными руками вобрал свою длинную рубаху под очкур, неуверенно вложив свои ноги в опорки и подойдя к столу, грустным голосом спросил:

— Вы, господин полковник, командовали Корниловским полком?

— Да… а что, отец?

— А не знали ли Вы там братьев-казаков? — спросил он, назвав их фамилию.

— Не знаю, дорогой… казаков ведь много прошло через полк… и трудно командиру полка всех их знать, — ответил ему спокойно, ласково, как отцу. — А што?.. — переспрашиваю его.

— Та то ж мои двое сынив… — вдруг говорит он уже по-черноморски и как-то будто плачущим тоном в нос. И продолжает: — И обы два вбыти там, в Корныловськом полку, на Манычи… а цэ — йих жоны-удовыци… живуть у мэнэ… того ж воны и смутни… такэ ж нэщастье… обы два погыблы… и бильш сынив нэма… зостався я одын в хозяйстви… добре шо молодыци слухьяни… и до дому, к свойим, нэ хочуть итты… спасыби йим… — с бесконечной грустью и боясь расплакаться, урывками произнес он эту жуткую тираду слов, дебелый телом пятидесятилетний казак.

Счастлив тот, кто не имеет доброго сердца. Но я тогда буквально растерялся от этих жутких слов старого казака — отца своих погибших сыновей. Мне было так остро понятно все их горе, что я даже не мог им выразить словами своего сочувствия, зная, что это не только что их не успокоит, но это еще больше растревожит их больные сердца.

Я почувствовал, что в их глазах я был словно виновник гибели их мужей и сыновей. И они погибли именно тогда, когда я командовал Корниловским полком на Маныче в начале 1919 года. Вот, думаю, и скажут они: «Офицер, командир — он жив… а козакы вбыти!.. Так воно всегда бува!.. Война тикы панам на пользу»…

Наш обед сразу же пресекся в веселых разговорах. Стало так всем грустно. Семья ведь потеряла обоих своих сыновей, и… единственных.

«Ну, какая же может быть отрада в будущем во всей семье: и отцу, и матери, и этим двум вдовицам?» — думал я.

«Семья отдала Родине самое ценное, что имела! И завтра могут прийти сюда их кровные враги-большевики, убившие их души… Как они будут чувствовать себя тогда?» — сокрушался я молча. И поймет ли все это горе казачьей семьи высший командный состав армии? И не напрасны ли были эти казачьи жертвы?! И, откатившись от самого Воронежа и до Кубани, было о чем подумать…

Он все же пополнялся казаками, но мы совершенно не знали, что делается на фронте и в формировании Кубанской армии, для чего нас и вызвали с фронта.

Из Екатеринодара вернулся командир корпуса генерал Науменко. Выслушать его доклад приказано собраться в местной школе всем офицерам и казакам.