Михаил Фостиков - Дневники казачьих офицеров

На следующее утро мой прапорщик доложил, что крестьяне свели всех своих лошадей с окрестных сел. Их нашлось четыреста.

— Сми-ир-на-а!.. гаспада стар-ри-ки-и!.. шапки-и дал-ло-ой! — вдруг командует он зычным голосом, сам стоя на правом фланге выстроенных в одну линию лошадей с хозяевами их, и сам взял руку под козырек у своего треуха.

Я этого совершенно не ждал и считал, что это было некстати. Конвоируемый пятью казаками, выехал на середину строя мягкой рысью. Команда моего прапорщика-«христьянина» (то есть крЬстьянина), как сам он себя назвал, подсказала мне — надо вести себя так, как и полагается «помощнику самаго генерала Шкуро».

Я верил, что прапорщик Иван Александрович психологию своих крестьян знал лучше меня, почему невольно подчинился всему этому ритуалу встречи.

Под гробовое молчание многосотенной толпы всех, всех семейств, женщин, подростков и детей, толпившихся разношерстной массой позади длинной шеренги лошадей, остановил я свою кобылицу и, обведя глазами «весь фронт», внятно, но не по-воински, громко произнес:

— Здравствуйте, господа старики! — и, дотронувшись до своей белой папахи, приподняв ее чуть вверх, поклонился всем.

— Здраим жила-а-им… — прогудела толпа, и… вновь все смолкло.

— А теперь наденьте шапки! — громко говорю им и, выждав момент, с седла, с расстановкой, чтобы всем слышно и понятно было, поясняю: — Армии нужны лошади!.. Мы, казаки, прибыли сюда с самого Кавказа. Мы потеряли много лошадей в боях, а воевать еще надо. До Москвы не так далеко осталось… Я прибыл от самого генерала Шкуро. Денег в армии нет. Я с вами буду оценивать каждую лошадь и хозяину выдам расписку на нее. По ней он потом получит деньги от Русского Правительства, когда мы окончательно свалим красную власть…

— Поняли, господа старики? — закончил я.

— Пон-ня-ал-ли-и… — прогудела толпа.

Что я мог иное сказать?! Так, думаю, 600 лет тому назад приезжал в русские села татарский баскак за данью к покоренному русскому народу…

Начался осмотр и набор лошадей. Я сижу за столом со старшинами и понятыми, но моим пяти казакам приказал быть начеку. Нас легко можно было не только что обезоружить этой многосотенной толпой, а может быть и многотысячной, но и быть убитыми дрекольями… Казаки стояли в стороне, в седлах.

Лошади у крестьян совершенно не годны были под седло. У одного крестянина была одна лишь лошаденка, кое-как годная под седло, а у иного две-три лошади, но совершенно не годных под верх. С понятыми мы брали эту годную лошадь, ему взамен давали «негодную» под седло от крестьянина, имевшего двух-трех.

Всем я выдавал соответствующие расписки, а сам горько думал: вот завтра могут прийти сюда красные и мои расписки ничего не будут стоить. Мы ведь уже отступали… Крестьяне же, получив их, бережно заворачивали в тряпицу и клали за пазуху, как действительный и дорогой документ… Мне было стыдно и страшно… Нет — мне было страшно и стыдно.

Мне не понравилось, что недалеко позади строя лошадей стояли две дамочки, видимо сельские учительницы. Они внимательно слушали мои слова к крестьянам и пытливо смотрели в мою сторону.

«Явные революционерки… нигилистки… рассадницы недовольства против начальства», — думал я.

Из 400 лошадей сравнительно годных под седло набралось около тридцати. Поблагодарив крестьян за их жертву на благо Родины, я разрешил им разъезжаться по своим селам. И только что сам сел в седло, как эти «две нигилистки» быстро подходят ко мне и одна из них говорит:

— Господин офицер!.. Позвольте сказать Вам несколько слов?

Ну, думаю, начинается. Вот сейчас они и скажут: «Это же не реквизиция, а грабеж… И Ваши расписки — подтасовка… Вот завтра придут красные, и что же получат крестьяне по ним?»

— Пожалуйста, — отвечаю.

— Мы местные учительницы. Вы, наверное, заметили, что мы все время стояли недалеко от Вас и наблюдали за всем, что здесь происходило.

«Ну, попался», — подумал я и решил: как только они начнут меня упрекать — поверну свою кобылицу и быстро отойду, чтобы уехать из села. Она же продолжала:

— Мы, как местная интеллигенция, мы хорошо знаем крестьянскую жизнь. Крестьяне ведь всегда идут к нам за разными советами. Сами знаете — они народ темный. Революция их встряхнула. Но пришли красные — крестьяне отвернулись от них. Потом пришли вы, белые… Вас мы все приветствовали всем сердцем, но… вы так же ничего не дали крестьянам…

Ваш приезд взбудоражил их. Они обратились к нам — как быть? И Вы видите, господин офицер, сколько они привели Вам своих лошадей! Это не то чтобы была наша работа, но наш совет им был таков: не сопротивляться. И естественно, мы заинтересовались — как представитель белых, полковник будет вновь грабить наших мужиков?

Я начинал уже волноваться и ждал только конца, чтобы как можно скорее уйти от них, от этих навязчивых нигилисток. А она продолжала:

— Мы все слышали и все видели, что Вы говорили крестьянам, и… не ничуть не льстящую похвалу говорим Вам, но мы не ожидали, чтобы казачий офицер, да еще полковник, будет так рассудителен, добр с ними и так сердечно справедлив.

Не скроем — мы ожидали от Вас «нагайки», почему и боялись к Вам приблизиться, а Вы… Позвольте искренне поблагодарить Вас от лица крестьян за Вашу справедливость к ним и просить Вас обязательно зайти к нам на стакан чая. Мы так будем благодарны Вам за это.

Этот словесный адрес, воспроизведенный мною почти дословно, очень тронул меня. Я был счастлив тем личным сознанием, что я, фактически как татарский баскак обирая крестьян «для нужд армии», — я не надругался над их душами. Я был счастлив тем, что мои действия по приказанию начальства вызвали умиление даже среди тех, кто был вправе нас ругать, возмущаться нами и кто был для крестьян беспристрастными судьями их дел и мыслей.

Эпилог…

Мы отступали… Были уже под Купянском. Здесь было полное столпотворение обозов пехотных частей. Во главе Хоперской бригады пересекаю их под углом, идя на запад.

— Господин полковник!.. Господин полковник!.. Здравия желаю! — слышу я что-то знакомый мне голос, рассматриваю вопрошающего при одной повозке и узнаю в нем «своего прапорщика-христьянина» из-под Воронежа. Он кричал мне буквально в отчаянии. Я смотрю на него, узнаю его, но не признаю «его вида». Он полупьян. Полупьян с отчаяния и полупьян не сегодня только, а видимо, с тех пор, как покинул свое село, оставив там свою горемычную жену с десятью детьми, которые мал мала меньше — голодные и холодные, и не знающие — что будут есть завтра?

Я хотел тогда иметь свое сердце черствым как камень, чтобы не видеть жуткое горе этого простого и хорошего русского крестьянина и старого солдата.

— Иван Александрович, иди ко мне!.. Иди ко мне в полк! Будь при обозе!.. Авось вернемся, Иван Александрович! — взываю к нему, не останавливаясь, кричу ему через скопившиеся телеги.