Array Коллектив авторов - Тайная стража России. Очерки истории отечественных органов госбезопасности. Книга 3

Авдотья поперхнулась, смолкла.

— Добр я нынче, — зловеще ворчал Васька: не знаешь, с кем говоришь? Лександра! Кто я такой?

— Роты Его Величества вышибала, — отбарабанила та.

— То-то!

Захлопнув форточку, Авдотья стояла за отдёрнутой прозрачной занавеской, одна в пустой зале, и растерянно смотрела вверх на приглядевшуюся приходскую церковь. На воспламенённом просторе тревожного неба длинношейные главки с несерьёзными затейливыми крестами рисовались как прихотливая игрушка.

— А как не поможет? Ой, Авдотья, грешишь! — и тем поспешнее и усерднее полезла она на гору, тяжело дыша и останавливаясь на каждом шагу.

Вечерня отошла. В церкви, пустой до гулкости, было слышно, как несколько богаделенок с трудом прикладывались к образам, исчерна темным между солнечно-золотыми виноградными листьями древнего иконостаса.

Кивнув старушкам головой, благосклонно, но свысока, Авдотья остановилась у алтаря, а батюшка, завидевший лиловую шляпу ревностной прихожанки, уже спешил к ней, не смущаясь производимым шумом.

— Уж вы, батюшка, помолитесь. Такая беда, такая беда. За войной хорошо жили, а теперь доходу нет, одни беспорядки. Громят и громят — евреев да наши заведения. Часовщики, золотых дел мастера, те хоть окна заколотят, железные решетки на вход навесят… А у нас дело живое, двери всю ночь настежь, приходи и громи… Для кого, спрашивается, грешила, деньги собирала… Для ракоедов, прости Господи!

— Не собирайте сокровищ на земли, — вставляет терпеливый слушатель.

— Только на вас, батюшка, надежда: отслужить молебен Марьи Египетской, заступнице нашей и покровительнице.

— Что же, дело хорошее. С певчими или без певчих?

— С певчими, батюшка, с певчими. Пусть больше на виду будет, что дом не какой-нибудь, а христианский.

— Можно и с певчими, только с тебя, сама знаешь, меньше десяти рублей нельзя.

— Уж сколько возьмёте, батюшка. Дороговато оно, прошлый раз всего пять брали.

— Так то простой молебен, а тут для отвращения бед и напастей, тоже нашла сравнивать. Погром-то тебе на тысячи будет, а заступнице пяти целковых жалеешь.

— Не жалею я, батюшка, не жалею. Так, к слову пришлось, и сказала. С нас всюду дороже берут, и в мясной, и зеленной, и за фрукты, и за вино. Привыкли мы.

— Ты-то не переплатишь.

— Рада пятнадцать заплатить, только помогла бы. И ничего мне так не жаль, как зеркала, во всю стену зеркало.

Но дело было кончено, и священник прекратил праздный разговор, не соответствующий святости места, движением, полным благолепия, благодаря длинным рукавам рясы…

С раннего утра Авдотья была на ногах; дом надо было показать батюшке в полном блеске. Под аккомпанементы хозяйской руготни Афросинья быстро подбирала окурки, бумажки от леденцов, вытирала на мраморе столов пятна пролитого пива. Хозяйка, подоткнув юбку и вооружившись пыльной тряпкой, самолично занялась протиранием драгоценного зеркала.

— Ишь, мухи проклятые загадили. Тебе, конечно, и горюшка мало. Афросинья, Афросинья! Куда опять запропастилась? Убери, мать моя, бутылки со стойки; певчие придут, народ озорной, прошлый раз трёх бутылок английской горькой не досчиталась.

Авдотьин голос так и разносился по всему дому.

— Афросинья! Отвори-ка окна. Только закрыла, воздух опять вонючий стал, прокуренный, прокисший…

Как матери многочисленного семейства перед пасхальной заутреней, хозяйке не было ни минуты покоя. Она поднималась по лестнице, тяжело ступая, снова спускалась, стучала в двери, будила девушек, мычавших в ответ… Скоро за дощатыми перегородками поднялись кашель, иканье, перебранка, задвигались стулья, загремели тазы, вёдра… Упорному тяжёлому всхрапыванью Александры хозяйка вторила яростной дробью по двери, скакавшей на крючке.

— И что я за несчастная! Позже всех сижу, они веселятся, а я считай, кто что съел и выпил, сама форточки на утро открой, дзынь-дзынь, на рынок чуть свет сбегай, за Афросиньей присмотри, честная-то честная… А все тебя норовят обмануть: и в лавках, и портниха, и адвокаты, и вышибала, а эти лишь кофе распивают да спят…

Храп.

— Что ж это, Лександра твоя? — накинулась Авдотья на Ваську, внезапно появляясь на заднем крыльце в бордовом платье, бросавшем угрожающий отблеск на её вялое круглое лицо откормленной просвирни.

Васька, скрывавшийся на тихом ясном дворе от предпраздничной суеты и чистки, мирно курил на солнышке.

— А что? — примирительно спросил он, чувствуя, что сегодня Авдотьин день, и искоса поглядывая на приближавшуюся сожительницу: она становилась опасной во время благочестивого подъёма.

— Батюшка с молебном придёт, а она дрыхнет, корова твоя! Теперь и встанет, когда же комнату прибрать? Как с вечера осталось, так и будет… Грязь, беспорядок, вонь…

— Батюшка, батюшка пришёл! — запыхавшись, прокричала из сеней растерянная Афросинья.

— Матушки мои! — и хозяйка, подталкиваясь животом вперёд, заспешила в дом.

Священник задумчиво стоял в большой пусто-солнечной зале и смотрел в окно.

Ясно-прозрачный лес на том берегу, выступавший осенней чернотой стволов с жёлтой короной и синеющими просветами, чистенькие весёленькие пароходы, плещущая под солнцем искристо-холодными отблесками речка навевали на батюшку лёгкие приятные мысли.

— Хорошо у вас, — сказал он хозяйке, заслышав её приближение и даже не поворачиваясь от окна.

— Уж так хорошо, так хорошо, — отозвалась она, довольным вздохом переводя дух и, с руками на животе, почтительно становясь поодаль.

Пока дьячок развязывал принесённый кулёчек и совершал в углу обычные, но таинственные действия над кадильницей, Васька, в цветном галстуке, занимал священника.

Батюшка недовольно морщился, разглядывая лубочную картинку Страшного Суда, где всё было красное от огня — и черти, и грешники.

— Огонь-то духовно понимать следует.

— А как же в Священном Писании, — неопределенно возражал Васька, чувствуя в словах батюшки вредное новшество и стараясь, но тщетно, припомнить, кто же недавно говорил об адском пламени.

Мальчишки-певчие производили гул, напоминавший церковную спевку, а сами косили глазами в угол, где набились робкой и тёмной кучей простоволосые, с широкими кругами под глазами, бледные, усталые, скромные девушки.

Одна Афросинья, гордая своей честностью, разряженная и намазанная, вылезла почти на середину к Авдотье и Ваське.

— Тише, Шурка, стой смирно, как в церкви.

Священник надевал епитрахиль.

— Амалия-то без румян привидением смотрит, — неожиданно прогудел бас, и всем стало неловко, кому неприятно, кому обидно. Дьякон поперхнулся.

— Благослови, Владыко! — и кадило мирно закачалось из стороны в сторону, молитвенный дым душистого ладана поплыл по зале навстречу удушливому запаху капусты, кравшемуся из кухни.