Артем Драбкин - Пехотинцы. Новые интервью

Когда девять классов кончил, пошел подрабатывать на завод Ленина. Завод Ленина – это «радиалка» [2] Завод радиально-сверлильных станков. , который сейчас на Молдаванке. Там было пять цехов: механический, кузнечный и так дальше.

Как вообще до войны жилось?

Более-менее. Хозяйство у нас было, свиньи – отец старался. Он работал плотником на маслозаводе, где сейчас тарный, и после работы оставался, поэтому и более-менее жили. А так все очень бедные были. Так отец стал работать на двух заводах, и его как члена партии посылали в колхозы, а что там делал он – я не знаю.

Мы, мальчишки, бегали на море, в футбол играли. Голуби – самое главное для нас было. Там, где сейчас пожарная часть, до войны строили башню. Мы лазили туда, на эту башню, казалось, что это так высоко.

Хорошо играли в футбол?

Я после войны еще играл. У нас команда «Шахтер» была.

А чего «Шахтёр»?

Потому что завод «Красная гвардия» относился к министерству угольной промышленности. Играли мы в первенстве Украины. Я пришел из армии, мне уже под 30 лет было, тогда команду только создавали. По городу играли, а потом уже, когда начали разъезжать по Украине, я не участвовал. Я левым краем играл обычно – здорово бегал.

В 1932, 1933 годах голодовка коснулась вас?

Да. Напротив мясокомбината железная дорога проходит, и слева склады. Там когда-то хлопок был: сначала масло делали из семечек, а потом из хлопка – техническое масло. И там бездомные спали, в этом хлопке. Многие там умирали, гнили: когда брали этот хлопок – так находили много трупов. А на море, на Ярмарочной, сделали детдом. Очень много бездомных было, потому что голод был и дети из деревень бежали в город. За этими детьми хорошо смотрели: форму давали – пальто, обувь, – кормили. А они всё равно тикали как бешеные с этого детдома. А уже перед самой войной там организовали оркестр и начали их учить музыке. Каждый день утром и вечером, во время поверки, выходили мальчики, уже в военной форме, и оркестр играл. Весело было на Ярмарочной.

А когда отменили карточную систему, мама пришла, разбудила меня, говорит: «Мишенька, попробуй коммерческий хлеб». На Ярмарочной базар был большой, там такой балаган построили, и в этом балагане корм продавали для скота. И люди все начали держать хозяйство. Утята водились во всех дворах.

Были какие-то слухи о возможной войне с Германией?

Поговаривали так кто постарше. Я мальчишкой был, я не слушал – бегал. Мне бегать нужно было, и всё.

И утром, значит, передали по радио (у нас был приемник «СИ-235» – страшный такой, как гроб), что сейчас будет выступать Молотов. Мы с пацанами бегали там, на Ярмарочной, за повозки цеплялись. Подъехала машина, остановилась на углу, около базара, включили динамик, и было выступление Молотова, что началась война. Мы, пацаны, такие довольные: «Ну сейчас наша кавалерия пойдет, Будённый и все». А у нас дядя Вася был дворник, чечен, он в Первую мировую еще воевал, у него два сына было. Он говорит: «Ой, хлопцы, что вы понимаете? Вы еще не знаете, что это такое». Ну мы узнали потом, что это такое и как против немцев воевать…

Когда началась война – началась эвакуация. У мамы брат был артист, он достал пропуск на эвакуацию, потому что не могли же весь город сразу вывезти. Родители хотели сильно, чтобы я поехал с ними, а я говорю: «Одессу не сдадут, и всё». Так газета писала одесская. Папа нанял повозку с завода, площадкой называлась: длинная, низкие борта – в городе на них продукты подвозили. Да, еще скажу: отец мой в 1905 году против царя выступал. Его арестовали, потом он сбежал из тюрьмы – подкупили участкового – и жил до 1918 или 1919 года в Австрии. А когда вернулся (тогда голод был, Гражданская война, родители гибли, детей полно), взял девочку на воспитание. И когда он женился на маме, эта девочка выросла у нас. Но она погибла: осталась здесь как еврейка… Так мама решила, что (Бетя её звали) меня оставят у Бети, а я их буду провожать и они уговорят меня уехать с ними. Погрузили продовольствие, всё остальное, доехали до Таможенной, и началась бомбежка. Мама испугалась, и они с папой возвратились обратно. А потом, когда я уже был в армии, они эвакуировались – в предпоследний день.

Теперь возвратимся ко мне. Ты знаешь, где клуб юных пионеров был? Это чуть дальше Второго Заливного, если едешь из города, – серое здание такое с большими окнами. Оттуда призыв был. Уже началась оборона Одессы, и здесь были отрезаны две дивизии: 95-я и 25-я Чапаевская 6-й армии генерала Харитонова. На базе этих двух дивизий началась оборона Одессы. Солдат мало было, начали призывать, и я в семнадцать лет в этом клубе юных пионеров записался. Это было 21 августа. Нас погрузили на машину и повезли на 7-ю станцию Большого Фонтана. Там никаких строений тогда не было: посреди поля стояли навесы, лошадей поили солдаты – воинская часть какая-то стояла. И мы, значит, туда приехали: я, потом Митя Божкович и еще один – Максимович Вовка. Нам дали оцинкованную миску овальную с макаронами, человек на пятнадцать, наверное. Солдаты эти с ложками пришли: самое главное у солдата во время войны – ложка и котелок.

А мы посмотрели и начали палочками брать макароны. Палочками неудобно, руками начали – голодные. Приходили родители, плачут, солдаты их не подпускают к нам. А мы еще в гражданском все. Стреляют, и такое творилось, бог его знает что.

А потом нас всех перевели в артучилище. Там был 136-й запасной полк, и на базе этого призыва создали 421-ю дивизию, в которую я потом попал. Дня три поучили нас, как с винтовкой обращаться, дали форму – черные брюки шерстяные и коричневые гимнастерки – и отправили на фронт. Я попал в 95-ю дивизию под Дальник.

Что за форма такая?

Ну, где-то запасные вещи были – дали нам.

Когда мы ехали на машинах на передовую, нам люди махали и мы им тоже. Нас шесть человек в машине было. Да, я раньше думал, что солдаты с одеялом ходят, а это, оказывается, скатка. Так я распустил эту скатку и вижу: там полно бинтов, вата. Я полные карманы этого всего наложил, патронов тоже. Мне представлялось, если ранение – значит, обязательно нужно побольше бинтов. Не понимал, что маленькая пулька…

Ехали к передовой мы по пшеничному полю. Старшина – четыре, кажется, угольничка носил, старая форма – говорит: «Ребята, не высовывайтесь из машины». Ну, «не высовывайтесь», а оно ведь интересно всё. Я выглянул: в кукурузе стоят артиллеристы-моряки и стреляют из пушек. Потом машина развернулась, мы подъехали к передовой, к посадке, и старшина дал команду: «По щелям!» Что такое «щель»: это узкий окоп такой, от бомбежки чтобы прятаться. По щелям так по щелям. Выскочили мы из машины, вижу, в посадке листьев нет на деревьях – от осколков, от пуль всё сбито. Нас трое прыгнуло в окопчик мелкий такой, для стрельбы с колена. Какой-то раненый к нам приполз, говорит: «Ребята, перевяжите меня. Я искал свою часть, не могу найти». Я думаю: «Господи, как это перевязывать?» В бедро он раненный был. Начали его перевязывать и боимся. Он говорит: «Знаешь что, парень? Вон, поползи, там в землянке медсестра есть. Она придет, окажет мне помощь». А рядом два солдата стоят под деревом. Я говорю из окопа: «А че ж вы не прячетесь?» – «А не всё равно, когда тебя ранит или убьёт?» – они связисты были, ну всё время ж по линии с катушками. Пополз я туда, там какой-то командир с женщиной любовь крутит. Говорит: «Что ты хочешь?» Я говорю: «Так и так». – «Иди отсюда». И я ушел. А вот этот парень, третий который был, он долго сидел и говорит: «Я не могу это выдержать», – поднялся и ушел. Мы ему: «Куда ты пойдешь?» Он ушел, а мы остались…