Николай Лузан - Между молотом и наковальней

— О, Всевышний, да ниспошли свою милость и сохрани огонь в нашем очаге. Пусть беды обойдут наш дом. Пусть древний род Авидзба никогда не покроет бесчестие и позор…

Негромкий голос Смела проникал в израненные болью утрат сердца близких и порождал надежду, что наступившее лихолетье минует, род Авидзба сохранится и снова станет хозяином на своей земле. И когда закончилась молитва, каждый снова остался один на один со своими мыслями. Женщины и дети, укутавшись одеялами, забрались в телеги, а мужчины подсели к огню.

Гедлач поправил поленья. Пламя сердито зашипело и косматыми языками суматошно заплясало по стенам и понуро склонившимся фигурам. На бескровном, словно маска, лице отца замерла гримаса страдания, и Гедлач не решился первым начать разговор. Прошедший сход только еще больше усилил смятение в душе, горевшей жаждой мести врагу за Арсола и Коса. Собственная смерть не страшила его, но разум подсказывал другое. Мертвых было не воскресить, но попытаться спасти живых — отца, жен братьев и детей — он еще мог.

Смел будто прочел мысли сына, и узловатая отцовская рука легла ему на плечо. Загрубевшие от труда и покрытые рубцами от сабельных ударов пальцы нежно тронули его густые волосы, и из груди вырвался не то стон, не то плач. Старый воин, не раз смотревший в глаза смерти, с трудом сдерживал свои чувства, и первые слова горьким комом застряли в горле:

— Сынок…

Гедлач встрепенулся, так отец называл его только в далеком детстве. От внезапно нахлынувших чувств на глаза навернулись слезы. Они катились по щекам и солеными ручейками стекали по подбородку.

— Сынок! — повторил Смел и затем тихо обронил: — Ты у меня последний, тебе надо уходить!

— А ты, даду?!

— Я остаюсь. Я слишком стар для дальней дороги.

— Нет!.. Нет!!! Мы пойдем вместе! — воскликнул Гедлач.

— Погоди и послушай меня! Ты должен думать не обо мне и себе, а о детях!

— Отец! Я не могу оставить тебя одного!

— Я буду не один. Здесь Арсол. Здесь Коса.

— Тогда мы тоже остаемся!

— Нет, вам надо уходить! Ты обязан сделать это ради детей, ради того, чтобы сохранился род Авидзба. Одному Всевышнему известно, что вас ждет в Турции, но.

— Отец! Я. Я не могу!.. — терзался Гедлач.

— Оставим это! И будем говорить как мужчины. Я свое отжил, а тебе надо думать о детях! Я не верю всему тому, что говорил Дзаган. Но там уже живут наши. Будет на то воля Всевышнего, обживетесь и вы. Я тебя об одном прошу: сделай все, но чтобы мои внуки остались абхазами. И когда придет время — а я верю, оно наступит, — они вернутся сюда и дадут новую жизнь нашему роду, нашему дому и на этом дворе снова зазвучат детские голоса, а в очаге опять возгорится огонь.

— Отец! Я не могу… Не могу! — твердил Гедлач.

— Все! Закончим на этом! Вам пора собираться, сынок! — был непреклонен Смел.

Гедлач молча склонил голову, поднялся с лавки и направился к семье. Жена, так и не сомкнувшая глаз, по его виду поняла все и принялась складывать в телегу последние узлы с нехитрыми пожитками. На ее почерневшем от страданий и иссушенном слезами лице, казалось, навсегда застыла гримаса боли. Потревоженные шумом сыновья и дочка сонно зачмокали губами. Гедлач склонился над младшим, дрогнувшей рукой погладил по вихрастой голове и, поправив сползшую бурку, возвратился к потухшему очагу, отгреб золу, достал кинжал, несколькими ударами вырыл ком земли и сложил в холщовый мешочек. Там, в далекой Турции, она будет напоминать ему и семье о родине и станет первым кирпичиком в фундаменте нового дома.

В ту ночь в соседних дворах, так же как и в доме Авидзба, горевали все от мала и до велика. И когда над зубчатой стеной Бзыбского хребта показалось солнце, все пришло в движение. Скрип колес телег, ржание лошадей, лязг металла нарушили утреннюю тишину. Печальный караван махаджиров покинул Гума. Вслед ему неслись стоны, плач и звуки медных родовых труб. На протяжении столетий они извещали соседей о радости и беде в доме. Сегодня они звучали как никогда пронзительно и скорбно, порой напоминая то крик раненой птицы, то плач ребенка. Подхваченные ветром звуки труб уносились вдаль, в горы, и там умирали. Они терзали сердца и души невыносимой печалью как тех, кто остался, так и тех, кто под скрип колес телег и повозок скорбной рекой стекал в долину.

Более тысячи жителей селений Псху и Гума двинулись к морю, где, как заверял Исмаил Дзаган, у устья реки Моква их должны были поджидать турецкие корабли. Сам он и с ним еще трое воинов отправились вперед, чтобы предупредить турок. Тайными горными тропами, избежав встреч с казачьими разъездами, беженцы на четвертые сутки вышли к морю и на левом берегу реки разбили лагерь.

Прошел день, за ним другой, к концу подходила неделя, но ни сам Исмаил, ни турецкие корабли, о которых он говорил, так и не появились. К тому времени закончились и без того скудные припасы, а начавшаяся малярия принялась валить с ног стариков и детей. В лагере нарастал глухой ропот, одни предлагали возвратиться обратно и там положиться на судьбу и милость Всевышнего. Другие, таких становилось все меньше, стояли на том, чтобы оставаться на месте и дожидаться турецких кораблей.

Конец спорам положило появление убыхского князя Ноурыза Барака с остатками своего отряда. Вместе с ним в лагерь пришли два его молочных брата с семьями, а в конце обоза тащились изможденные долгим переходом пленники: пятеро адыгейцев, один русский солдат и две горянки из рода лезгин. Его рассказ о жестокостях казаков и царских солдатах, уничтоживших его родовой аул, укрепил решимость одних, связывавших свое будущее с Турцией, и рассеял сомнения у тех, кто подумывал отказаться от обещанных милостей султана и собрался возвратиться обратно.

Очередной сход закончился тем, что, послав проклятия гяурам, абхазы, псхувцы и убыхи разошлись по палаткам и шалашам, построенным из камыша. Барак расположился в центре лагеря, по соседству с абхазским князем Решидом Гечем. Рядом бил родник и приносил желанную прохладу, а широкая крона могучего дуба защищала от палящего солнца и дождей. Жизнь лагеря возвратилась в прежнее русло, и снова потянулись дни томительного ожидания.

Наступившая невыносимая жара и начавшиеся ливневые дожди усилили и без того свирепствовавшую в лагере малярию. С каждым новым закатом на краю каштановой рощи рос скорбный ряд могильных холмиков. Смерть в первую очередь забирала самых слабых — стариков и детей. Траурный цвет платков, подобно вороньему крылу, все чаще покрывал головы женщин и скорбным серебром осыпал виски мужчин. В лагере среди крестьян и простых воинов снова начал нарастать глухой ропот. Смерть была наиболее безжалостна к их семьям, и они все чаще подумывали о возвращении домой, но князья продолжали убеждать в том, что единственный для всех выход — это искать спасения в Турции.