Николай Лузан - Между молотом и наковальней

Потрясенные происшедшим, Гедлач, Джамал Бутба, Шмаф Квадзба с трудом пришли в себя и, не сговариваясь, вместе с князьями Гечем и Бараком двинулись к капитанскому мостику. Внизу у трапа их остановили аскеры. Грозно бряцая оружием, они ждали команды Сулеймана.

— Пусть поднимутся трое! — распорядился он.

Гедлач и князья поднялись на капитанский мостик, дальше им не дали пройти три амбала. Гора лоснящихся от пота мышц и обнаженные ятаганы надежной стеной оградили Сулеймана от любой выходки горцев. Они, постреливая исподлобья ненавидящими взглядами, не могли найти слов, их захлестывала ярость от презрения, сквозившего в глазах капитана и его переводчика.

— Так чего вы хотите? — начал терять терпение Сулейман.

— Облегчить страдания наших стариков и детей! — первым заговорил Барак.

— Чего?!

— Капитан, они умирают! — пытался пробудить в нем жалость Гедлач. — Зачем нас испытывать? Зачем?

— Это не я, а Великий Аллах испытывает вас, — процедил Сулейман.

— Мы многого не просим. Дайте воды, — старался смягчить тон разговора Геч.

— Воды?

— Да, детям! А мы потерпим.

— Она осталась только для воинов, и я…

Однако Сулейману не дали договорить, взорвался Барак:

— А мы кто? Я двадцать лет воевал с гяурами! И где эта милость вашего султана?!

— Что-о-о?! Ты что сказал, паршивый пес? — Злобная гримаса исказила лицо Сулеймана.

Он подался вперед, его унизанные перстнями пальцы сжались в кулак, и сокрушительный удар опрокинул князя на палубу. Вслед за ним амбалы обрушились на Гедлача и Геча. Избитые и раздавленные унижением, они возвратились к своим семьям и стыдились смотреть им в глаза. Они, никогда не клонившие головы перед сильным врагом, на этот раз оказались бессильны защитить их от других, незримых врагов — жажды и голода.

Пятый день хождения по мукам горцев подходил к концу. Штиль наконец сменился легким бризом, и басистый зов горна ворвался в монотонный шум моря. Сигнальщик, широко расставив ноги, бодро выдувал заливистые трели. Внизу захлопали двери кают, и топот десятков ног сотряс трапы. Через мгновение матросы подвахтенной команды высыпали на палубу. Вместе с вахтенными они, подчиняясь зычным командам капитана Сулеймана, подобно гигантским черным паукам, стремительно вскарабкались на мачты и рассыпались по реям. Ловко балансируя на головокружительной высоте, с поразительной скоростью и точностью они выполняли команды капитана.

Прошло несколько минут, и фрегат окутало белоснежное облако из парусов. Оно лучилось огромными полумесяцами, напоминавшими простым смертным о величии и могуществе наследника Аллаха на земле — турецкого султана. Он был далеко, а здесь, на корабле, владел жизнями и смертями горцев уже не столько суровый капитан Сулейман, сколько властелины более жестокие и безжалостные — голод, жажда и невыносимая жара. Они — сменяя друг друга, а в последнее время все вместе — изводили свои жертвы. И в этой бесконечной пытке лишь на короткое время наступали паузы.

К вечеру суровая природа ненадолго сжалилась над несчастными горцами и дала им передышку. Уставшее за день солнце нехотя скатилось к горизонту. Жара спала, и палуба, до этого походившая на раскаленную сковородку, начала остывать. Усилившийся ветер наполнил паруса, и они, вздувшись огромными белыми пузырями, накрыли ее сверху и закрыли от солнца. На его порыв фрегат отозвался крупной дрожью, затем дернулся и, погнав носом седую волну, резво поплыл вперед. Спасительная тень и движение воздуха на время облегчили страдания горцев.

С прохладой они медленно возвращались к жизни. Послышался звон посуды, зашуршали переметные сумы и те, кто еще был в силах двигаться, принялись извлекать из укромных мест последние скудные запасы пищи. Журчание воды и слабый запах кукурузных лепешек отзывались на иссушенных солнцем, жаждой и голодом лицах мучительными судорогами. Тут и там зазвучали детский плач и старческое причитание. Первые молили еще об одном глотке воды, а вторые, прикоснувшись к пище, в молитве просили Всевышнего облегчить их страдания.

Гедлач вытащил из-под горки узлов тощую переметную суму, развязал тугой узел и достал со дна затвердевшую, как камень, кукурузную лепешку. Амра постелила под нее платок. Гедлач, стараясь не потерять ни крошки, принялся ломать лепешку на части. Она с трудом поддавалась, ногти царапали затвердевшую корку — и крошки сквозь пальцы сыпались на платок. Затем он достал из бурки, сморщившийся, будто печеная груша, бурдюк с водой. Пальцы бережно, словно это была не пробка, а нежный персик, коснулись ее. Алхаз, потерявший голос от крика, жалобно запищал и исхудавшими ручонками потянулся к Гедлачу.

— Потерпи, малышик. Сейчас, сейчас, — пыталась унять его Амра.

Подсохшая на жаре пробка легко поддалась и вышла из горловины бурдюка. Осевшие на ней бисеринки воды вспыхнули на солнце алмазной россыпью и заставили всех судорожно сглотнуть. Стараясь не уронить и капли, Гедлач передал ее Дауру. Тот бережно принял и, не давая пропасть драгоценной влаге, припал к пробке растрескавшимися губами.

— Амра, возьми, — поднес ей бурдюк Гедлач.

— Сначала Аляс, — предложила она.

Тот вторые сутки лежал пластом.

— Он мужчина. Потерпит.

— Я… я потом, тетя, — еле слышно произнес юноша.

Амра приподняла бурдюк, сделала глоток, на втором остановилась и склонилась над Алхазом. Обхватив губами его почерневшие и превратившиеся в запекшуюся полоску губки, она капля по капле вливала в его рот живительную влагу. Мальчик широко распахнул глазенки, и его маленькое тельце затрепетало. Вода ненадолго возвратила малыша к жизни. Амра, сделав пять глотков, передала бурдюк дочери. Вслед за Апрой Аляс и Даур выпили по три глотка, это была та норма, которую с сегодняшнего утра четыре раза в сутки стал выдавать отец.

Сам он не стал пить, заткнул бурдюк пробкой и предложил:

— Теперь можно покушать.

Руки потянулись к серым кучкам на платке. Амра, облизнув пальцы, собрала крошки и поднесла к губам Алхаза. Тот силился их сглотнуть, но у него не хватало сил, и тогда она, разжевав кусочек лепешки, вложила ему в рот. Малыш сипел и никак не мог проглотить. Коричневая пена выступила на губах, и бедняжка зашелся в кашле. Мучения брата были невыносимы для Даура, он забился под корму шлюпки и принялся грызть свой кусок. Борясь с искушением проглотить целиком, он медленно рассасывал его, стараясь продлить эту иллюзию, заставлявшую на время забыть о голоде. Она длилась недолго, последний крохотный кусочек соскользнул в горло. Прошло некоторое время, и голод снова напомнил о себе, вместе с ним проснулась жажда. Язык опять превратился в терку, и каждое его движение отзывалось болью в горле.