Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

Это выглядело примерно так: врубив магнитофон на полную мощность, я вышел на середину комнаты и начал самозабвенно махать. Получилось неплохо: оркестр меня слушался, хор заливался многоголосым соловьем, и вообще, качество совместного звучания того и другого явно указывало на то, что я очень талантливый дирижер.

Идиллия была неожиданно прервана: на все эти вопли в сопровождении симфонического оркестра в комнату вошла мама и несколько минут наблюдала за моими манипуляциями. Когда я наконец почувствовал ее взгляд и обернулся, то по выражению ее лица понял — сейчас она возьмет меня за руку и поведет к психиатру. Пришлось срочно и сбивчиво объясняться, что гуманитарное образование гармонично дополнит технико-экономическое, что всех денег все равно не заработаешь, что «сначала работаешь на образование, потом образование начинает работать на тебя», что я все равно ничего не теряю, что... Мама отнеслась ко всей этой болтовне как к очередной моей дури, сообщив походя, что моя внутренняя сущность и название того славного учреждения, куда я собираюсь поступить, есть понятия не просто несовместимые, а напрочь взаимоисключающие. Впрочем, она прекрасно знала, что гораздо проще остановить паровоз, чем меня, когда я чего-нибудь захочу.

Однако после этого случая я стал учить партитуру Глинки исключительно в общественном транспорте. Когда из наушников доносилось: «Скелеты холопов на пашнях белеют», обе мои руки рефлекторно подергивались, а граждане пассажиры странно на меня косились.

Посетив одну из предэкзаменационных консультаций, я понял, что, в общем и целом, все не так просто, как мне хотелось бы. Когда я вошел в класс, то увидел, как пожилой препод мучил за роялем молодую симпатичную абитуриентку (впоследствии — мою однокурсницу и вообще хорошего человека) ее же собственной, выбранной к экзамену партитурой. Я вежливо поздоровался и скромно притулился в углу на колченогом табурете, чтобы понаблюдать за этой экзекуцией со стороны.

Сложность предложенной девице задачи заключалась в том, что надо было любой предложенный голос петь, а остальные играть. Препод уселся поудобнее. Я последовал его примеру. Тяжело вздохнув, девица задвигала пальцами и обреченно завыла:

— Как ме-ня мла-ду-у-у...

Препод заерзал, ему явно что-то не нравилось.

— Младе-шень-ку-у-у...

— Фа! — сказал препод.

Сначала девица долго пялилась в ноты, потом посмотрела на правую руку, потом на левую, помотала головой и стала заглядывать под каждый палец. Препод немного подождал, потом передвинул безымянный палец ее левой руки с «соль» на «фа».

— ...шеньку-у-у... — опять провыла девица. — Му-уж бо-о-ль-но би-и-ил...

— Ре!! — рявкнул препод. — Мало он тебя бил!

Девица вздрогнула, а я от неожиданности громко икнул.

От предвкушения собственной бездарности в этом вопросе я неуютно заерзал, но это уже не понравилось моему хромому табурету — одна из его ножек лихо подогнулась, и он начал медленно клониться набок, увлекая меня за собой. У девицы с преподом, однако, возникло несколько иное мнение на этот счет — они решили, что мне стало плохо. Их одновременный рывок ко мне и синхронный вопль «Что с вами?!» вернул меня к реальности. Пробормотав: «Ничего, так...» — я устремился в коридор и, постояв там немного безо всяких мыслей в голове, развернулся и поехал домой, совершенно не представляя себе, что делать дальше. В итоге решил ничего не делать, а подождать, пока обстоятельства решат этот вопрос за меня.

И вот «настал тот день»...

И именно в этот день выяснилось, что экзамен по специальности является совсем уж комплексным и включает в себя следующие относительно независимые разделы. Привожу их список на принятом в музыкальных заведениях жаргоне:

— клавиатуроковыряние (сиречь фортепиано);

— рукомашество (собственно дирижирование);

— завывание (это вокал);

— нытье (сольфеджио) и, наконец:

— музыколожество, так были небезосновательно названы «Основы музыкологии» по курсу А. Введенского.

На все про все дается 15 минут.

Для демонстрации фортепьянного мастерства своих абитуриентов Университет культуры выделил более чем пожилой кабинетный рояль «Красный Октябрь» Ленинградской мебельной фабрики им. Парижской Коммуны. Во время игры он тяжело вздыхал, старчески постанывал, часть клавиш нижнего регистра застревала в клавиатуре, и их приходилось выковыривать ногтями, так сказать, не отходя от темпа. Но это еще полбеды. Дело в том, что две клавиши верхнего регистра, кроме ноты заданной высоты, извлекали из недр инструмента еще какой-то странный звук, природу и характер которого мне определить так и не удалось, — это представляло собой нечто среднее между скрипом, кашлем и оханьем. Из-за него все играемые произведения получались с регулярным припердом на слабую долю, как выразилась абитуриентка из Саратова, которая играла как раз передо мной. Так что я был уже эмоционально подготовлен и старался не обращать внимания, делая вид, что ничего не происходит и все отлично.

Но где-то в середине моей более чем скромной фортепьянной программы наш «недоБЛЮТНЕР» (так абитура окрестила этот рояль) сыграл со мной шутку, которую я до сих пор не могу ему простить: от многократного использования педали (ею я попытался хоть как-то прикрыть мою чудовищную пальцевую технику) у него вдруг отвалилась педальная стойка и пребольно долбанула меня по ногам. Я завопил. А чтобы мне не приписали неумышленную порчу государственного имущества, наклонился и попытался хоть как-то присобачить всю эту деревянно-металлическую чертовщину на место. Но тут услышал голос председателя комиссии: «Тараканов, что вы там делаете? Сейчас же вылезайте из-под рояля и отвечайте на вопросы». Я вылез — весь лохматый, красный и потный. «Играете вы отвратительно, но орете смачно, так что вокально мы вас тестировать не будем. Отвернитесь от инструмента и определяйте интервалы на слух».

Сразу на ум пришел один бородатый анекдот: грузин поступает в консерваторию, и ему тоже дают задание определить интервалы на слух. Отвернувшись от рояля, он слушает то, что ему играют. Когда его просят повернуться и ответить, он поворачивается, обводит комиссию взглядом, тыкает пальцем в одного из преподов и говорит: «Ти нажал, да?» Откровенно говоря, я сразу почувствовал себя этим грузином, так как последний раз чем-то подобным занимался в 1981 году в музыкальной школе. Из-под палки, разумеется.

Поэтому я очень долго вычислял в уме, что есть что, но два раза даже попал пальцем в «яблочко» — правильно обозвал что-то из предложенного. Когда же сыграли нечто совершенно несусветное, я понял, что пропал. Комиссия выжидающе молчала. Сделав философское лицо, я посмотрел в потолок и, обращаясь к пыльной люстре, заявил: «Э-э-э... альтерированная субдоминанта...» Это дикое определение, способное сойти за ругательство и совершенно не относящееся к делу, внезапно всплыло откуда-то из глубин подсознания, возможно, даже не моего, а прадедушкиного. Но цель, кажется, была достигнута — игравший мне на рояле препод чуть не свалился со стула. «Гм... ну, в некотором смысле... может быть... конечно... в известной степени... м-да...» В этом месте председатель почесался и вынес вердикт: «Подготовка неважная, но потенциал есть. Будем учить!» И после недолгого совещания мне влепили... «отлично».