Анастасия Руденская - Шаман. Скандальная биография Джима Моррисона

— Вы осознаете свою вину? — строго и серьезно спросил мужчина в очках.

— Нет. Я ничего не сделал — Моррисон отвечал сухо и отстраненно. Стальные наручники непривычно натирали запястья. Здесь было холодно и пусто. Ему хотелось домой.

— Вы публично оскорбили сотрудника правоохранительных органов.

— Я никого не оскорблял. Это была всего лишь шутка. Неужели у легавых нет чувства юмора?

— Попрошу Вас подбирать выражения, мистер Моррисон. Это у Вас весьма странное чувство юмора. Ваше поведение агрессивно и Вы опасны для общества.

— А мне, кажется, что для общества опасны такие зануды как Вы.

— Что Вы себе позволяете?!

— Я позволяю себе то, что не решается позволить себе большинство. Люди живут в своих норах, в темноте, не видя всех граней этого мира. Они даже не осознают того, насколько они слепы и несчастны…

— Мистер Моррисон, Вам еще предстоит беседа с психологом, все это Вы ему и расскажете. А сейчас подпишите здесь и вот здесь. Вам придется провести сорок восемь часов в одиночной камере, у Вас будет время все обдумать.

Этот дом походил на мрачный средневековый замок. Массивная мебель из темного дерева, холодный каменный пол, высокие и узкие стрельчатые окна, задернутые черными шторами, звериные шкуры, разложенные у камина, сверкающие мечи на стенах… С потолка свисала тяжелая люстра. В старинном шкафу хранились огромные золоченые тома, покрытые слоем вековой пыли. Все они были написаны на латыни: он ничего не понимал, а она в шутку говорила, что там собраны сильнейшие заклинания. Он почти верил ей… В этом доме почти всегда царил полумрак и пахло свечами. Каждая вещь манила и отталкивала, завораживала и пугала. Здесь жила Колдунья, Ведьма, Ворожея. Здесь жила журналистка Патриция Кеннели, так неосторожно угостившая Джима бокалом заговоренного сладкого яда. Моррисон постоянно чувствовал себя здесь как в плену, но в то же время… как дома.

Моррисон впервые оказался в Париже, когда ему было двадцать лет. Он остановился у своего бывшего однокурсника, Алена Ронея. Ален провел для Джима экскурсию по городу. Они поднялись на вершину Монмартра, вид отсюда был великолепен. Моррисон неожиданно спросил, указав рукой на большой холм почти в самом центре города:

— Старина, а вот это что?

— Пер-Лашез, кладбище. Там похоронены Бальзак, Шопен, Мольер, Эдит Пиаф, Айседора Дункан…

Глаза Джима загорелись:

— Я очень хочу туда попасть!

— Звучит двусмысленно… — рассмеялся Ален, — но раз ты так желаешь, можем туда съездить, посмотреть на могилы великих.

Когда они добрались до места, уже начало темнеть, но ворота кладбища были все еще открыты. Они вошли на территорию и молча побрели вдоль старых могил и потемневших надгробий. Алану здесь было не по себе. Джим, напротив, чувствовал себя как дома посреди этой сырой тишины, этого обветшалого спокойствия. Он выглядел задумчивым и умиротворенным.

— Знаешь, Ален… — негромко и доверительно произнес он, — если мне суждено быть похороненным в земле, то пускай последним пристанищем для меня станет Пер-Лашез.

Тысячами невидимых ниточек она осторожно опутывала его хрупкое сердце. Неведомыми тропами заманивала его к себе, нашептывала заклинания, гадала на кофейной гуще, заглядывала в мутные зеркала, по ночам готовила приворотные зелья. Она пожирала его без остатка, сжигала дотла, выпивала до последней капли. Он уходил от нее истерзанным и опустошенным. Узелки затягивались. Все крепче и крепче привязывала она его к себе. Он уже не мог вырваться из этих удушающих объятий.

— Мы с тобой помолвлены. Обручены. Еще с той самой ночи. Отдай мне свои тайны, продай мне свою душу. Я сделаю тебя счастливым.

— Ты безумная.

— Я знаю. Но ты еще безумнее. Подари себе счастье быть самим собой. Отбрось все, что мешает. Забудь о времени, пространстве. Ничего нет. Есть только ты и я, есть мы. Я знаю, я верю, ты сможешь. Ты же сильный. И смелый. Я помогу тебе сбежать от всех. Убежим вместе. Я тебя не подведу, не брошу. Ты мне веришь?

Джим посмотрел в эти опасные темно-карие глаза. Наверное, они врали. Наверное, он поступил неправильно, но какая-то дьявольская сила вытолкнула из него раскаленной лавой слово «да».

— Значит, теперь мы договорились. Ты мой.

«Я ненавидел клерков, врачей, служащих банков, менеджеров среднего звена, учителей, адвокатов… Я ненавидел их так же, как своих родителей. За то, что они подчиняются гребаной системе, за то, что живут по шаблону. Я хотел встряхнуть их за плечи, дать им звонкую пощечину и пинка под зад — лишь бы они пробудились от этой комы. Мне казалось невероятным, что он живут иначе, чем я. Мне казалось необъяснимым, что у них нет желания что-то изменить. Я был молод, эгоцентричен, не умел ни с чем мириться и многого не понимал. Я бросал вызов, я хотел сломать этот мир, я принимал все в штыки. Это был протест, переворот, революция».

— Знаешь, Джимми, как я люблю тебя? Ты теперь совсем не приходишь ночевать. Я понимаю, запись альбома — это сложно и ответственно. Ты весь в работе, а мне так страшно засыпать без тебя. Иногда мне кажется, что однажды ты не вернешься.

— Пам, прекрати. Прекрати сейчас же.

Памела потянулась, чтобы обнять его, но он мягко, но настойчиво оттолкнул ее.

— Джимми, что с тобой?

— Прошу, не называй меня так. Последний раз я слышал это от мамы. Пам, пойми…

— Ты больше не любишь меня?

Джима будто ударило током.

— Люблю, но… Мне нужно сейчас быть одному, мне нужно уехать. Не спрашивай, куда и зачем.

— Надолго? Когда ты вернешься?

— Не знаю. Ничего не могу обещать, — он старался говорить как можно спокойнее и холоднее.

— Я буду тебя ждать… — проговорила Пам сквозь слезы, — сколько скажешь, сколько будет нужно. Я буду ждать тебя каждый день, каждую минуту. Ты только возвращайся. Я буду… До последнего дня, до последнего вздоха буду ждать.

Она говорила что-то еще, захлебываясь плачем. Джим не мог больше ни видеть, ни слышать этого. Он выбежал из дома в одной рубашке на морозный воздух. Дрожали руки, ноги не слушались, а сердце стучало невыносимо быстро. Часы показывали два часа ночи.