Анастасия Руденская - Шаман. Скандальная биография Джима Моррисона

Он взял такси и уехал к Патриции.

«Люди боятся смерти больше, чем страданий. Это странно. Раны, которые наносит жизнь, намного страшнее. Со смертью же страдания прекращаются, вот почему я и в самом деле считаю ее другом. Когда-то я обвенчался с жизнью и впитывал ее мозгом костей. Это прошло. Смерть — вот тот родник, чья тайна заставляет меня писать. Смерть — кладезь, что делает меня поэтом. Настоящая поэзия ничего не говорит, она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе. Я открыл дверь, я встал на порог. Страха нет. Страх — лишь крыльцо, пронзенное свистом северного ветра, орел, почуявший смерть, но грациозно парящий в ночи над серебристым кроликом».

Он увидел его прямо перед собой, на расстоянии вытянутой руки. Они стояли друг напротив друга. Где-то вдалеке играла музыка, шумел зал. Джим перестал воспринимать все, кроме того, кто был сейчас перед ним. Индеец сделал шаг навстречу. Он прошел сквозь колонку, сквозь стойку микрофона. Он вплотную приблизился к Моррисону и шепнул ему на ухо: «Смотри и запоминай. Пришло время научить тебя ритуальному танцу нашего рода». Дальше началось что-то невообразимое. Феерический шаманский танец вторгся в тело и сознание Джима, овладел им. Движения давались легко, будто он знал их изначально, еще до своего рождения: он прыгал, катался по сцене, он чувствовал, что парит над землей. Он мог взлететь над этим залом, мог перелететь через все моря и океаны, мог добраться до других планет. Музыка снаружи и музыка внутри него сливались в один мощнейший звуковой поток. В нем билась жизнь, так похожая на предсмертную агонию. Внезапно все прекратилось. Очнувшись, он огляделся по сторонам и увидел изменившиеся лица Робби, Рея, Джона. Они смотрели на него с нескрываемым страхом. Джим хотел что-то сказать Индейцу, но тот уже растворился в мареве беснующейся толпы.

— От тебя ничего не требуется. Просто смотри на меня и повторяй за мной.

Джим послушно кивнул головой. Патриция продолжила:

— Это древнейший обряд, кельтский свадебный ритуал. Ты ведь не боишься вида крови?

— Нет. С тобой я ничего не боюсь.

— Ну, вот и славно. Ты справишься.

То, что случилось той ночью, казалось скорее фантастическим сном, чем явью. Патриция вышла в длинном черном платье. Она протянула ему руку:

— Пойдем, скоро полночь. Нас уже ждут.

— Кто?

— Жрица. Она будет проводить обряд.

И Патриция темными коридорами повела его за собой. В гостиной их встретила немолодая женщина с очень длинными черными волосами.

— Вот и ты, сын огня. Здравствуй! — медленно произнесла, оглядывая Джима, а затем обратилась к ним обоим, — Вы готовы совершить то, что хотели?

Джим с недоумением посмотрел на Патрицию. Та уверенно кивнула:

— Готовы, сестра. Можешь начинать.

— Приготовьте ваши руки. Вы должны будете подписать свиток кровью в знак вечного единения.

Патриция смело обнажила запястье. Джиму пришлось сделать то же самое. Дальнейшее он помнил смутно: что-то острое быстро и больно скользнуло по венам, и он провалился в теплую пустоту.

«У него была пугающая тяга к саморазрушению. Он мог творить только в те минуты, когда стоял на краю, когда ходил по лезвию бритвы. Он черпал вдохновение из состояний на грани. Алкоголь, наркотики, случайные связи — все это медленно убивало его. Иногда у меня возникало ощущение, что Джим сознательно стремится к самой последней черте», — впоследствии скажет Рей Манзарек.

— Джим, нам нужно серьезно поговорить, — Ротшильд взял его под руку и отвел в сторонку, — Ты ведешь себя слишком вызывающе, слишком агрессивно. И на сцене, и вне сцены. Так дело не пойдет. Либо ты завязываешь с ЛСД и прочей дрянью, либо… нам придется расторгнуть контракт.

— Ты врешь. Мы все вместе и я, в частности, приносим тебе огромный доход. Ты не сможешь этого сделать.

— Послушай, Моррисон, репутация группы сильно испорчена твоим поведением. Люди начинают задумываться, в уме ли ты и стоит ли прислушиваться к тому, что ты проповедуешь. Рейтинги падают. Мне не нужны лишние проблемы. Очень прошу тебя задуматься, пока не поздно…

— Я не хочу умереть во сне, или в старости, или от передозировки, я хочу ощутить, что такое смерть, попробовать ее на вкус, почувствовать ее запах. Смерть дается только однажды. Я не хочу пропустить ее.

— Ты совсем не боишься шагнуть за предел?

— Нет. Я жду этого как радости, как освобождения.

— А жизнь? Ты боишься жизни?

— Все мы в плену. У этого мира, у времени, у жизни. Жизнь — это только испытание, только проверка на прочность. Тем, кто ее выдерживает, достается самая легкая и прекрасная смерть. Я не боюсь жизни — я боюсь боли, плохо переношу ее. Иногда мне кажется, что я уже умер.

— А я нахожу в боли наслаждение. В боли физической, в боли душевной. Боль — признак жизни. Только она дает понять, что ты еще умеешь что-то чувствовать.

Патриция взяла Джима за руку и со всей силой впилась ногтями в его ладонь:

— Чувствуешь? Чувствуешь боль?

— Да… — с трудом выговорил Джим.

Патриция довольно улыбнулась:

— Значит, ты еще жив.

Он жадно вглядывался в отражение и не узнавал себя. Из зеркальной глади на него смотрел располневший и небритый тип с красными опухшими глазами. Грязные спутанные волосы, помятое испитое лицо, мрачная ухмылка… Куда делся наглый, молодой и красивый парень?

Что осталось от него? Даже руки казались какими-то чужими, незнакомыми, грубыми. Он дотронулся до отражения и почувствовал только равнодушную прохладу зеркала. Джим прислонился горячим лбом к этой гладкой поверхности и посмотрел в глаза тому, другому. Они стояли вплотную, лицом к лицу. Внезапно Джимом овладело невероятное желание вдребезги разбить морду угрюмому мужику из зазеркалья. Он ненавидел его в тот момент. Моррисон отстранился от зеркала, занес руку и врезал прямо в переносицу своему противнику. Тот взорвался от боли и разлетелся на кусочки. Летящие в лицо осколки, хлынувшая кровь, ярость, неожиданно сменившаяся тоской, шок, уступивший место невероятной боли… Джим зажал кровоточащую руку, мягко сполз по стенке и бессильно заплакал, завыл от подступивших к нему вплотную боли и ужаса. «Больше не осталось ничего. Меня самого не осталось…»