Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— А-а-а... Так ты тоже?! Так и ты тоже!! Ты... И с тех пор!! — Бобру стало так жутко, что он вспотел сразу холодным смертным потом под своей тонкой рубахой, начав осознавать, что Митя вот уже почти год пробыл обок с монахом, считал его своим дядькой, любил, шатался с ним и по лесу, и по болоту, и черт знает где, и днем, и ночью даже... Бобер завозился подняться, дергал ворот рубахи, нестерпимо душившей его, прилипшей к груди и к спине... Ему хотелось содрать ее с себя к чертовой матери, а главное — скорее найти меч.

Но меча на боку не было, а монах все так же близко и ясно глядел на него. Снизу вверх. Наконец он не выдержал мучений воеводы. Встал, положил огромные свои ручищи с толстыми короткими пальцами ему на плечи, как гири повесил:

— Сядь, успокойся! Опоздал ты бояться. Если бы что... так давно б уж... Бобер оборвал ворот, оттянул на груди рубаху, стал тереть ладонью лицо.

— Послушать можешь спокойно? Бобер только кивнул.

— Ну, слушай. Я ведь к Кориату уж года четыре как прибился. Или больше?.. Да, в 51-м (1343), осенью... Уж больно мне его характер по душе пришелся! И отходчивость. Уж как ни нашкодишь, бывало, а он все прощает. Он ведь и сам-то... Ну и куролесили мы... Стыдно вспоминать... Грехи наши тяжкие... Только жена у него!.. Упаси Господь! Сам Кориат ее боится. Терпеть не может, но боится. И уважает! Уж за что — не знаю, а уважает! Такая язва! Но спокойная. Понимаешь! Спокойная змея! Смотрит на тебя — и кровь в жилах так и стынет, так и останавливается!

Бобру было глубоко наплевать, у кого там что останавливается, он уставился в одну точку и как заснул. Но монах уже увлекся:

— Не любила она нашу компанию (нас у Кориата много было, беспутных), но терпела. И вот, как Олгерд сел в Вилъне, сразу она как-то изменилась. Терпимей стала, благосклонней...

И начали мои собутылънички растекаться потихоньку кто куда, незаметно так, а в основном туда, — монах показал большим пальцем, — в царствие небесное. Кто в речке потонет, кто за столом обопьется (чем вот только?), а кто вообще без следа... Я скоро смекнул и, честно говоря, струхнул изрядно. И решил рвать когти. Она уж и жизнь-то вся поперек поехала. Кориат в Вильне понадобился, скакать начал туда-сюда. За ним не наскачешься, а без него... Ну, я человек вольный, а жить так, чтоб на каждом шагу оглядываться, на черта это мне?..

Только Кориатша меня перехватила. Она и раньше-то ко мне как-то полегче, чем к другим, а тут прямо ласковая стала. Однажды зовет к себе. Прихожу. Сажает возле себя и всех остальных из горницы вон. Ладно, думаю. Если это ее бабская прихоть (Кориат с ней не спал почти, только по великой пьянке если, это мы все знали — жаловался он, что постылая), я не против, память князю напоследок. Если же что иное, я ушки на макушке держу — жду. Слушаю ее, глаза вниз, четки так (захватил на всякий случай) левой рукой — щелк, щелк. Четки — дело католическое, не православное, ей маслом по сердцу. Молчу. Молчит и она, но что делать, позвала, так надо говорить.

— Какова тебе тут жизнь, отец Ипат?

— Благодарствую, мать-княгиня, князь меня никогда не обижал. Да и ты, государыня, несмотря на все непотребства наши, терпишь меня выше меры. За то тебе великое спасибо, век буду Бога молить.

— Да ладно тебе. Ты хоть и буйный человек, но умный и ученый. В случае чего и посоветовать можешь, и помочь. Знаю, как ты вызволил мужа моего из беды (Как узнала?! Было дело, но скверное, чисто мужицкое, не должна она была этого знать!), пришло время и мне посоветовать, помочь, — и так на меня посмотрела, что я в момент встал как свечка, аж уши зачесались — я бабские интонации во как чую! Ну, думаю, держись, отец Ипат, сейчас тебе великое искушение будет! Она помолчала, да и бух мне:

— Князю наследник нужен, а у меня только дочери...

— Так ведь есть у него, вроде...

— Старшие не в счет. Кто они мне? Да и устроены уже все, еще Гедимином. У каждого на Подолии удел, и немалый. А надо мне! Вот и посоветуй, что делать? Ты видел много, знаешь до черта (я крещусь, а она рукой машет — не прибедняйся, мол, знаю!).

Я хоть и не пил в тот день ни глотка, а сразу хмелен стал. Ладно, думаю, — женщина, она и в княгинях женщина, каково же ей, если мужика и день, и месяц, и больше нет, а появится, так только обслюнявит по пьяни, да и уснет, ничего толком не сделав. Надо ей помочь! Может, и змейство ее на убыль пойдет? И то глянуть, хоть и неказиста, да ведь по крайности молода. И горяча, наверное, — ух! — худые, они все горячи, стервы, так что и обжечься не грех.

И брякаю ей сразу, что быстренько на ум пришло:

— В отце дело, княгиня, в отце, тут ничего не поделаешь... — и смотрю на нее бесстыже, а она на меня, и без всякого смущения. А я ей:

— ...коли уж наследник нужен, то... отца подходящего...

— Неужто так только?

— Может, и по-иному как, но я больше не знаю. Тогда другого советчика ищи.

— Ладно, советчик... — и смотрит на меня змеиным своим взглядом, так что все мое мужское естество дыбом, — а как другой-то раз не ошибиться? А то ведь... и опять дочь? А? — и смотрит, а я, главное, никуда глаз отвести не могу, как кролик, ей-Богу, и вдруг хлоп не думамши: — У меня двое было, и оба мальчишки. — А сам думаю: ну, пропал!

— А где они?

— Сгорели в Плескове. С матерью вместе...

— Сгорели?! В пожаре?

— Не в пожаре. От немцев не успели в стены убежать, в посаде спрятались, да неудачно... Посад весь сгорел, ну и...

Вижу, потеплели глаза, и даже что-то женское, вроде, в них появилось.

— Неужто ради меня святостью своей поступишься?

Какая там святость? У меня ком в горле, не от нее — детишек вспомнил, ну, я только и мог в ту минуту, что рот открывать. А она заулыбалась:

— Ведь для этого преданности князю мало. Совсем наоборот даже. Ха-ха! И меня любить надо, а я ведь не красавица. Не так ли?

Ну, тут уж я все сообразил — и как Бог на душу положит:

— Для меня, княгиня, краше тебя нет на свете! Молюсь! Давно молюсь на красоту твою, на ум твой великий, молюсь и мечтать не смею! — кинулся на колени, ноги ей обнял и там то ли платье, то ли башмак целовать кинулся, обнял ей колени, держу, а у самого мурашки по телу, думаю: не может быть, чтобы за это башку снесла, ну — выгонит, ну — плетей всыпет, так мне же на руку — уберусь по-тихому, и привет! Вдруг чувствую — гладит меня по макушке легонько так, и — ничего! Так стоять глупо. Вскочить? Только не перед ней! Поднимаю тихонько голову — может взгрустнула, пожалела? Нет. Смотрит хоть и ласково, но без тени слез и слабости.

— Значит любишь меня?

— Люблю!

— И все для меня сделаешь?

— Все, княгиня, даже... — тут я язык-то прикусил, а она:

— Что — даже?

— Что прикажешь!

— А я могу приказать «даже»?

— Ну так ведь наследника ж надо, нешуточное ж дело!

Тут она так презрительно рассмеялась, что у меня щеку потянуло от злости. Но молчу, жду.