Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Ты не монах, — говорит, — плоть свою умерщвлять не собираешься. Но любовь твоя тронула меня, — и опять по голове гладит, и ближе ко мне, ближе... Схватил я ее руку, к губам, а лапами за талию, ниже. Она ничего! Зарылся я пастью у нее возле пояса, а она руки — мне на голову, и позволяла себя лапать какое-то время, ну а когда слишком уже низко полез, она так хвать меня за уши, башку от себя отодвинула — и в глаза мне своими змеиными глазищами:

— Смотри! Я много потребую!

— Готов, княгиня, готов на все, все сделаю!

— А сын роится — твой сын! И для него тоже постараться много придется!

— Да как для своего-то не постараться! — Я ничего еще не заподозрил.

— Значит, сделаешь наследника?

— Воля твоя, хоть пятерых!

— А Кориат узнает?!

— Христос-спаситель!

— Ведь он меня за это... за ноги к двум лошадям привяжет.

— Не привяжет.

— Значит, разболтаешь! — и так на меня, дурака, посмотрела, что я себя покойником почувствовал. Вывернуться попытался:

— Княгиня! Да ведь он меня первого привяжет! Усмехнулась:

— Пожалуй...

Я уж ее к себе потянул, думаю, пора начинать наследника делать, вдруг она меня отталкивает, откуда-то крест у нее в руках:

— Клянись, что все исполнишь, что я тебе прикажу, чтобы наследником стал мой сын!

— Клянусь!

— Целуй крест святой!

Я поцеловал, и тут до меня доходить стало, что, кроме наследника, еще придется что-то делать. Но что? А, ладно, не важно, сделаю! А она улыбается:

— Да ты в Бога-то веруешь, шатун-медведь?

Я вытаращился на нее, молчу. А она повернулась, подошла к стене, дверцу какую-то маленькую отворила и оглянулась так, сам понимаешь... Кинулся я за ней, там чулан, барахло всякое навалено и скамья стоит, широкая такая... Скажу тебе, воевода, за всю свою жизнь (тридцать восьмой году живу на свете и знавал баб много) такой дьявола-женщины я не видывал! Как это Кориат ее не оценил — ума не приложу, ведь он насчет баб силен.

«Это, пожалуй, я понимаю»... — Бобер вспомнил свою Машу, вздохнул.

— ...Что я вначале ни делал — не дается, и все! Вьется как змея в руках, ухмыляется и ускользает, ухмыляется и ускользает... Я, стыдно признаться, впервые заряд свой до нее не донес, опростоволосился, так она меня распалила. Но пока она ослабла и до себя наконец допустила, я уж опять был как жеребец...

Драл я ее недели три. Пух и перья только летели! Истинный Христос! Она однажды подушку зубами разодрала, так зашлась...

Тут Кориат из Вильны вернулся, кончилась наша любовь. Я даже обрадовался. А то к концу уж ноги не волочил, так она меня измочалила. И заметь! Дворня вся, вообще двор: и бояре, и дворяне, и холопы — все за нее горой! Ведь знали все! Узнали. Но Кориату никто не проболтался! То ли любят, то ли боятся? То ли то и другое? В делах она умна! Бойка, хитра! Все под себя гребет! Своих не обижает и другим в обиду не дает. А Кориат, он что же... Раздолбай, сказать прямо... О людях не заботится, жену бросил, почитай... Ну, это не важно. Кориат опять в Вильну собрался, меня с собой. Там Олгерд на Новгород тогда наладился. Это зима уж была... да, 53-го года (1345 г.).

Перед отъездом княгиня зовет меня к себе. Прихожу. Девки все сразу из горницы вон. Сами! Смекаю, ладно. Подошел, руку поцеловал, она показывает: садись. Сел. Улыбается:

— Ну что, шатун-медведь, уезжаешь?

— Княжья воля...

— Не печалься, ты все успел.

— Что успел?

— Затяжелела я...

Я аж на скамейке подпрыгнул. Ну, думаю, отец Ипат, попал ты, теперь хрен выпутаешься.

— Смотри, если девку рожу — найду и башку скручу.

Она улыбается, а я верю — найдет и скрутит! Что ей стоит?

— Ну, а если сына... — и опять взгляд неподвижный, змеиный, страшный, — главное дело ты сделал, осталось самое главное.

У меня сердце так и упало, но виду не подаю:

— Слушаю, княгиня.

— Есть у Кориата наследник! Любимый, единственный. На Волыни у Любарта. От бл...щи одной (так прямо и сказала). Пока он жив, твоему сыну, — похлопала себя по животу, — не на что надеяться. Так вот: того надо убрать. Понял?

Хорошо, что я сидел. Ноги так ослабли, вспомнить противно. Вот, думаю, и доигрался, пришла пора платить. А сам еще выпутаться пытаюсь:

— Да как же я до него доберусь?

— Это не твоя забота, Кориат тебя сам наведет.

— Кориат?!

— Кориат, Кориат. Ты глупых вопросов-то не задавай, не идет тебе. Если все сделаешь — озолочу. Человеком сделаю, к сыну дядькой приставлю. И любить буду. Сильно. Хороша моя любовь?

— Ох, хороша, княгиня...

— То-то! Поезжай.

— А ну как дочь?..

— Еще попробуем! Пока не получится. Мне главное — того убрать! Или боишься уже?!

— Не сомневайся, княгиня! Не сомневайся, — а сам-то я крепко засомневался... Дала она мне денег. И поехал я... Сначала с Кориатом в Вильну. Оттуда зимой на Новгород сбегали. Удачно. Потом на татар начали готовиться. Кориат домой наведался пару раз, я увильнул. Потом на татар пошли. Дальше ты сам все знаешь. Кориат действительно сам все устроил. Дескать, сын у меня на Волыни, поучить бы его надо, а ты грамотен шибко, латынь, вон, даже знаешь... Ну а надоумила его, конечно, она.

Я вообще-то никогда серьезно не думал, чтобы Митю... того... Шутка, младенца невинного жизни лишить, виданное ли дело!.. Бобер опять захрипел, забулькал, заворочался.

— Да успокойся ты, хрен дубовый, чего теперь-то уж! Вот... А когда его узнал поближе, решил — нет! Не быть тому! Сначала я просто хотел ноги в руки, да подальше куда-нибудь, что мне стоит! Но когда с Митей пообщался... сердцем к нему прикипел, истинный Христос! Богом сей отрок отмечен — в глаза не могу ему смотреть! А память его нечеловеческая, способности, ум! И решил я остаться. Охранять. Подумал, уйду я, княгиня другого подошлет... Нет, нельзя уходить. Да и понравилось мне у тебя. По-доброму все, без подлостей, подсидок. Без злобы, без зависти. У княгини там змеиное гнездо... Я же говорю, все время начеку, все время оглядываешься.

— А наследник как же? — это были первые вразумительные Бобровы слова, он наконец уразумел, что монах ему друг и союзник, что он спас Митю от смерти, уже спас и дальше может помочь.

— Э-э-э, воевода, тут оказалось интересней, чем можно придумать. Тут вообще дьявольская закрутка! Не женщина это, а сам дьявол! Змея! Помнишь, мы ведь когда возвращались, весть получили, что родила она.

— Помню.

— Ну! Мальчика! Федором назвали, все как надо. Больше мне, а не Кориату весть. Но начал я считать — не сходится что-то.

— Что?

— По сроку! Выходило, недоноска она родила. Даже с самого первого нашего дня считать если, и то! Я гонца осторожненько порасспросил, как ребенок, слабенький небось, то да се, нет — говорит, крепыш, горластый, глаза зеленые, настоящий Гедиминович! Что за черт? И вспомнилась тут мне одна мелочь: когда мы с ней кувыркались, груди у нее. Большие, горячие и крепкие как камень. А схватишь чуть покрепче — сразу ой! Больно!